Таисия Пьянкова: Я – дочь врага народа

– Отвяжись, язва сибирская! – отругивается старая. – Я вон Дуську свою под копною родила, в юбку исподнюю завернула и стоговать отправилась. Ни хрена с твоей бабёнкой не сделается.

А вот и сделалось: вторым вечером, да обвалом – сорок градусов! Ребёнку – месяц, а мать – в лёжку! А отец – на концертах! Иначе ему прямо никак!.. Первый певун в районе… Жена лежит – с подушкой спеклась, а он перед зеркалом бриалинится. Старая и та заругалась:

– Петух голосастый… Опять ли, чё ли, до курёх намылился?

Владимир отшучивается:

– Породу, свет-баушка, надо ж кому-то улучшать… Ишь, какие у меня богатыри получаются!

– Мимо конторы побежишь – скорую хоть вызови, – наказывает «свет-баушка».

– Обязательно, – доносится уже из-за двери…

Раскалённая маститом грудь долго перекидывает молодую мать из небыли в небыль… Да, слава богу, дело не доходит до операции! Хотя толку от такой груди уже никакого. Спасибо корове, которая в этот год осталась яловой. А ещё свекровке – решила наконец уделять молока.

У неё, у Евдокии Алексеевны, новое горе: оказалось что Остапова Гутька Косова, «сучонка паршивая, всё-таки забрюхатела»!

О том свекровь узнаёт, когда забирает Лизу из больницы. И вот уже сколько дней она рёвом ревёт.

– Корову, слава богу, не забывает доить, – жалуется старая Катерина соседкам. – Ёй ишшо ж на работу ходить надо – попробуй-ка вовремя не явиться!..

Однако Евдокии Алексеевне ни дневные, ни ночные дежурства любить не мешают…

Пушкин, такой-сякой, оказался прав, когда сообщил миру, что любви все возрасты покорны!

Евдокия от Гутькиной тяжести напрочь лицо потеряла. Бабы сельские, особенно при Лизе, очень стараются жалеть её: хорошая-де бабёнка, а он чё над ею вытворяет… Никакой надежды не оставил… паразит культяпый!

Лиза вынуждена, как может, хлопотать по хозяйству… Спасибо, помогает соседка Нинка. А Володька либо шоферит, либо зарплату прогуливает…

На дворе – июль! А это – поливы, прополки, заготовки… Ему – хоть бы хны…

Баба Катя упрекает внука:

– Ты даже не знаешь, где чё в огороде посажено…

– Вырастет – узнаю, – отвечает он.

К августу Евдокия Алексеевна немного смиряется со своей бедою.

И вот: огород убран, соленья в погребе. Скирда сена – за сараем. Дрова колотые – в поленнице. Хатёнка утеплена. Осталась только картошка…

Всё это, можно сказать, её руками… Сынок у Лизы беспокойный; молчит только тогда, когда мать рядом…

Время – к осени. И вот тебе… Остап Иванович возвращается – на готовенькое-то!

– Не верю, – докладывает он Евдокии. – Не могла Гутька от меня затяжелеть…

Чужим горем счастливая Евдокия – суетится, ожила!

Маленькому Алёше почти четыре месяца – бутуз! Добреет прямо на глазах, но орёт без матери – шагу не отойти.

А что со стихами? Брезжат постоянно в голове, а не вырисовываются.

Однажды мечта всё-таки выплеснулась наружу печалью. И когда-то написанные строки стали началом стихотворения:

По сути, Лиза не кокетничает, думая таким манером о своём нынешнем положении, хотя врёт о метких стрелах…

Но ни время, ни страсти её не отупили. В ней постоянно растут и зреют понимание и напевность русского слова…

Красочный язык деревни полнит её надеждою. Она дышит им. Она купается в нём. Ныряет до самых его глубин и возносится к молитве его восторгом, живёт великой его добротой и неповторимостью…

Слова сами собой слагаются в присловья…

Это удивляет Лизу тем, что она не может понять, каким образом они выстраиваются в ней так, что проявляют собой нечто вековое, народное…

Всё это наслаивается в памяти Лизы. Никаких записей, никаких дневников…

На дворе – бабье лето! Пока время есть до копки картошки, Лиза берётся разобрать рукописи прошлых лет. Укладывает стопкою на стеллаж. Сама читает шёпотом:

Затем: