Таисия Пьянкова: Я – дочь врага народа

После же развода свекровь отказывает невестке и в молоке, и в яйцах. Даже овощами её тайком снабжают в основном соседи.

Лиза вынуждена «похвастаться» перед Нинкой (так зовёт ближнюю соседку Евдокия Алексеевна), что умеет шить. Появляются желающие. И ещё она признаётся, что может рисовать. Появляются клиенты, поскольку великим счастьем считается возможность приобрести в магазине палас или ковёр.

А многим желалось видеть над кроватью хотя бы примитивный гобелен…

Лиза не знает, как точнее назвать такое «полотно». Однако берётся она малевать и на брезенте, и на старых покрывалах, а порой и на мешковине рогатых оленей, изгибистых лебедей, лежащих на берегах рек и озёр дам с пышными формами…

Да уж, действительно! Нужда заставит – горбатого любить…

Владимир ничего не хочет знать: он домашними делами не озабочен.

Лизе приходится мириться. Она понимает, что если вернуться домой и там родить, а дальше – как? Тут хоть малость заработать можно… В магазин можно сбегать… Всё-таки бабушка-прабабушка в доме. Поди-ка, не дадут малому изреветься…

«Надо терпеть! – решает она. – А там видно будет».

В поэзии её начинают уже одолевать потёмки. Хотя голова ещё пытается вершить начатые строки. Получается унылое:

Владимир хотя бы не досаждает…

В нём присутствует нетипичное для русского человека благородство – он даже пьяным совсем не матерится.

По Лизиным подсчётам, пятого мая – время родить. Но уже двенадцатое число… Свекровь всё-таки тревожится:

– Уж не помер ли он у тебя?

– Ну да… Помер… – отвечает Лиза. – Живот ходуном ходит… Пока я на ногах – затихает, а сяду – пляшет…

Как-то, ещё до этого разговора, в сельской лавке Лизу встречает старая повитуха и безо всякого вопроса заявляет:

– Парня жди!

Прошла ещё неделя. Наконец среди ночи свекровь услышала стоны. Надо отдать должное, в доме всполошились все. Подхватывается даже полухмельной Владимир. Он, пожалуй, суетится больше всех…

Наконец мать приказывает:

– Веди давай! Хватит топтаться!

Но у порога останавливает:

– Господи! Володька! Штаны-то надень.

В другое время посмеялись бы. Но тут – не до смеха: у Лизы – кровь!..

Четвёртые сутки продолжаются схватки.

Случись такое в городе, ребёнка уже бы силком выпустили на белый свет. Сельский же акушер решает: подождём…

Схватки продолжаются – каждая через четыре минуты! В эти минуты Лиза цепляется за рёбра стола, виснет на кроватных спинках, елозит от боли по полу…

На четвёртые же сутки вечером акушер приказывает:

– Готовьте в хирургию… Утром – кесарево…

Всю ночь от Лизы не отходит медсестра – жалостливая немка. Она повторяет, сама почти всхлипывая:

– Кричи, торокая! Кричи – лекче путит…

Владимир во все дни в больнице не появляется… Он где-то поёт:

Операция назначена на девять утра. Лиза рожает в семь сорок. Парень! Четыре килограмма девятьсот восемьдесят граммов.

Все удивлены: где мог поместиться такой богатырь, когда у матери был почти плоским живот?!

Владимир является только утром пятого от рождения дня. Он стучит в окно палаты. Кричит:

– Я тебе платье принёс… Твоё! Выходи – проверим: испортилась у тебя фигура или нет?

– Ой, дура-ак! – не удивляются, а уточняют соседки по палате.

А «дурак», без ведома Лизы, умудряется назвать сына Алексеем. Хотя она мечтала о Марке.

Таким вывертом намеревается он дать сыну свою фамилию – вписать в метрику себя как отца. Номер не проходит: на место записи родителя ложится чёрная полоса!

Лизу выписывают домой в конце мая. А в июне баба Катя ворчит:

– Первая ты, чё ли, на свете рожаешь – развалилась, лежишь! Делай всё за тебя… Евдокия с весны никак не доберётся – крылец помыть. А у меня – спина уже корою сосновой взялась… Нагнись – треснет…

Пришлось мыть.

Увидала Нинка-соседка, орёт через ограду:

– Эй! Бабка Катерина, старая ты курва… Очумела – роженицу полоскать на ветру… Иль не ведаешь: сляжет бабёнка. Молоко пропадёт… Ты ж, сука старая, воды не поднесёшь…