Таисия Пьянкова - Я – дочь врага народа

В парке она иной раз появляется, но только на подхвате. Случается, какой-нибудь девахе не с кем туда пойти, зовут Лизу.

Идёт!

Она умеет и любит танцевать, но её никто не приглашает…

А вечер танцев близится к завершению.

А тут появляются двое матросов, задерживаются рядом с Лизою, присматриваются – с кем повальсировать. Она слышит их разговор.

После нескольких замечаний один говорит:

– Да вот, смотри… Какая тростиночка!..

– Да ты чё? Нашёл тростиночку, – усмехается другой. – Коромысло ходячее. Не-е! Я люблю стройных…

Первый не соглашается:

– Это уж… кому поп, кому попадья… А сутулится потому, что ещё не расцвела…

Лиза понимает, о ком речь, делает шаг – отойти, моряк спешит протянуть ей ладонь. Она отшатывается. Парень успевает подхватить её. И она уже кружится в своём, по сути, первом настоящем вальсе…

Лиза не понимает, о чём он спрашивает; немного приходит в себя, когда оркестр умолкает. Тотчас рядом оказываются «свои» девчата. Глаза их полны удивления и зависти. А моряк сообщает:

– В жизни так здорово не танцевал! Да ещё с такою красавицей!

Тут в груди Лизы что-то лопается – нарыв терпения, что ли? Ей кажется, что худшей насмешки над нею никто ещё не строил. И она злобно шипит в лицо парню:

– Пошёл к чёрту!

Её дерзость моряка почему-то не удивляет. Он смотрит на девчат и спрашивает, улыбаясь:

– Уж не вы ли её так… устряпали?.. Кумушки-кухарушки!

– Чё ты лыбишься?! – вдруг подступает к нему рыжая Галина Гурьева. – Тоже мне… Заступничек нашёлся! Да ты знаешь, что она…

Лиза кидается прочь, под звёзды…

А ночь ласковая, добрая.

Лиза бродит по улицам до рассвета. Досадует на то, что опять не может унять слёз. А в голове колышутся в такт её шагам строки, строки, строки:

Они подхватываются заревым русским ветерком и вместе с душою Лизы танцуют под недавние звуки вальса:

И ещё:

Утром девчата, собираясь на работу, встречают Лизу издёвками.

Рыжая Галя завивает перед настольным зеркалом модные пейсики, накручивая волосы на ручку вилки, гретой над свечой. В то же время она успевает есть кашу прямо из кастрюли и сообщать Пельдуске:

– Ой, Валюха! Жалко – тебя не было вчера на танцах. Видела бы ты… Рыбья кость-то наша… Растанцевалась…

– Да уж слыхала, – отзывается Валюха. – Моряк-то, говорят, задрипанный.

– А то… Нашёлся заступник… Я ему как выдала, что она у нас всё проссала…

И тут в Лизе не лопается – трескается нутро. Взмах руки – и кастрюля с кашею летит в рыжее лицо. Зеркало – вдребезги! Горячая вилка на ноге хозяйки…

Одним махом – на лице синяк, на руке порез, на ноге волдырь! Визгу больше, чем в день смерти Сталина. К обеду у пострадавшей и больничный готов, и жалоба начальнику цеха…

Лиза стоит на пороге его кабинета. А он молчит. Он смотрит и молчит. А ей впору провалиться сквозь землю…

Минуты через две он спрашивает с расстановкой:

– Ты хоть один раз… видела себя в зеркале… путём? Ты посмотрись как следует! Ты же красавица, а размениваешься на мелочь обиды…

Да что же это такое?! Уж от кого, от кого… А чтобы от него!..

Слёзы вновь подбираются к глазам. На этот раз они восходят не из груди, а спазмами выдавливаются из живота. Не хватает – зарыдать… Лиза спешит отвернуться, уйти, но её окликает славная секретарь Наташа:

– Лиза! Тебя к телефону.

Трубка некоторое время сопит мужским дыханием, затем поёт:

Телефон хохочет, а животные спазмы внезапно унимаются.

– Спасибо! – спокойно говорит Лиза и кладёт трубку на рычаг.

Уходит уверенная, что теперь если и заплачет, то очень нескоро…

И вот опять воскресенье. Опять – вечер танцев. Девчата исчезают. Лиза остаётся.

В одиночестве она подходит к настенному зеркалу и вглядывается в себя. Долго вглядывается, очень долго…

Может, свет вечереющего неба, может, темноватая амальгама зеркала в какой-то момент открывает перед нею то, на что можно смотреть, не отрываясь…

Следующим утром Лиза выходит из общежития другим человеком…