Юрий Каракур - Фарфор

Я встаю, стараюсь не замечать комок одеяла и, стесняясь, иду голый через всю квартиру, потому что одежда моя осталась в большой комнате, ногами чувствую тёплые крашеные полы, а в коридоре песок, насыпавшийся с садовой обуви. Вся любовь моя делается неважной, и снова квартира полна шкафами и ящиками, в письменном столе старые открытки, на антресолях корзины. Я одеваюсь и оборачиваюсь к деду Якову, к дяде Юре – они внимательно смотрят на меня, дядя Юра кажется огорчённым. И так всегда, где бы ты ни находился в этой комнате – в кресле, на диване, за столом – и дед Яков, и дядя Юра всегда смотрят на тебя и всегда призывают быть посерьёзнее. На секунду только заденешь их взглядом, и радость ёжится: умерли, умерли. Особенно дядя Юра – на телевизоре – над сериалом. Дед Яков – влево от часов, с ним встречаешься реже, но всегда перед сном: сколько там? уже пора спать. У каждого из них по букету: рядом с дядей Юрой на телевизоре детские (дорогой мой мальчик) ромашки, под дедом Яковом сложно выгнутые, с тяжёлым запахом тигровые лилии. На столе неличные, коллективные букеты в нескольких вазах – пионы, флоксы, садовый ландыш, карликовая лилия. Большая комната – самая тёмная, окно далеко, заставлено цветами, солнце бывает здесь утром и наискосок, люстра плоская, из толстого стекла, в ней горят две лампочки из четырёх, а бабушка никак не решится подняться на стол, со стола на табуретку, чтобы, покачиваясь, залезть рукой и выкрутить, и вкрутить. Раньше в этой комнате всё время лежал дед Яков и не давал внукам входить сюда. А внукам сюда хотелось, потому что тут, в углу, стояло пианино, всегда закрытое, всегда поджавшее зубы. Если только дед Яков пошёл на кухню, то тогда можно было тихонько приоткрыть и посмотреть на клавиши и, может быть, нажать на одну, услышав стукнувший зачаток звука. А когда в коридоре раздаются трёхногие, с тростью, шаги деда Якова, быстро закрыть и распрямить какую-то усложняющую манёвр салфеточку. Теперь – почти радуюсь я – деда Якова больше нет. Но и пианино продали зимой после его смерти, неловко, на ремнях спускали с четвёртого этажа. А у меня в памяти остался только этот птичий жест (дед Яков моется) над разложенными, напряжённо ожидающими клавишами: руки широко – притворяются, будто умеют мелодию, упругий, с задержкой, осознающий себя звук, мелодии, конечно, не выходит, но если, оступаясь, смещаться влево, то получается почти красиво. Я хочу посмотреть, что там в серванте за деревянная шкатулка, которая выглядывает из-за фотографии деда Якова с рыбалки (брюки, сапоги, кепка, сигарета еле держится). Я отодвигаю стекло шкафа. Чтобы пробраться к шкатулке, нужно преодолеть маленькую иконку-календарик, половину церковной свечки в чаше подсвечника, открытку со светлым праздником Пасхи (церквушка, остатки снега), маленькую фотографию деда Якова, недовольную, для какого-то пенсионного документа (жаркий день, пришлось идти на Лепсе, неудобно было сидеть, болит нога, лицо брезгливое, расчёсочкой усилен пробор седых волос) – всё это, запомнив расположение, отставляю, деда Якова и икону – лицом вниз, сверху открытку с Пасхой, на неё – дед Яков на рыбалке, бито. Тихонько отодвинув серебряную солонку с мелкой солью и опасно пристроенной ложечкой, я добираюсь до шкатулки. Она тоже из капокорня, узор на крышке похож на срез кости. Я открываю её, освобождаю деревянно-лаковый запах, приятный, сопровождающий всякий шкатулочный секрет, и разочаровываюсь: в шкатулке оказалось дедово, неинтересное – рыболовные снасти, обидно похожие на сласти, но не имеющие ничего общего: блестящие разноцветные пластинки, изображающие рыб, с крючками, торчащими из хвоста. Я закрываю шкатулку и последовательно возвращаю: солонку с ложечкой, фотографию деда Якова на рыбалке, открытку с Пасхой (над церковью голубь), половинку свечки, иконку-календарик, маленькое фото деда Якова. И замечаю своё отражение в зеркальной задней стенке серванта, умножающей все предметы на два: за вазами на высокой ножке – мои накрашенные губы. Я вышел из комнаты, цветы как будто полезли за мной, дядя Юра подглядывал в щёлочку, но я с торжествующим усилием потянул дверь, дверь щёлкнула, цветы дёрнулись и заскорбели, за мной больше не следят.

В прихожей шкаф до потолка с театрально раздвигаемыми дверцами, я тяну одну створку, и захватывает дух – резиновые сапоги, лампочки, синий блестящий пылесос-ракета, перевязанные пачки журнала «Огонёк» за многие годы, с начальной школы дяди Юры. Я пытаюсь просунуть палец между журналами, чтобы увидеть хотя бы одну обложку, но пачка вредничает, я вижу только что-то красное и, кажется, траву. Нужно бы, думаю я, однажды (этого никогда не случится) развязать, рассмотреть всё внимательно, и я затягиваю занавес высокого шкафа в прихожей, иду в бабушкину спальню, исправно звенит троллейбус из раскрытого балкона. Несколько лет назад я нашёл у бабушки в комоде письма. Моя мама (испортившийся почерк студентки, знакомый мне только по утренним запискам) писала из Москвы: пришли, пожалуйста, ткань на юбку, посылку с поезда встретила, спасибо большое за свитер. Тогда я прочитал всего несколько писем, дошёл до того, где мама высказывала давнюю обиду ( а как можно жить дома? не обращать внимания на то, как отец кричит на бабушку Софью? ) и остановился – кто-то вернулся домой. С тех пор в каждый приезд я пытался найти эти письма, но не мог – письма как будто (может, в самом деле?) перепрятали. Над комодом на стене – лампа, которая издаёт звук летающего насекомого. Лампу бабушка взяла в больнице, такие вешали в кабинетах, а она попросила домой, чтобы удобно было читать в кровати. Я включаю лампу, сажусь на пол, начинается сеанс. Ключ, выпадая, торчит из замка, я поворачиваю его, и дверцы, устав держать, открываются сами. Запахло смесью лака, бумаги и дерева. Папки, вазочка с карандашами и ручками, футляры со столовыми приборами – всё этот как было год назад, два года назад, три, с незначительными, словно подмигнули, изменениями: новый флакон с одеколоном, откуда-то выпрыгнула пачка лезвий «Спутник», 10 шт. цена 1 руб. Ленинград, ул. Крупской, д. 55, забыл, что лежит в картонной сиреневой коробочке (а, белая меховая брошка). Я тащу краешек сшитой курицы – её надевают на чайник, чтобы сохранить тепло, но сейчас в ней защищённая от повреждений большая лакированная шкатулка – драматическая чернота фона, ярко-красная, раскалённая птица, раскрывшая многоцветный, с переливами, павлиний хвост, юноша с мелким, непонятным выражением лица устремил к ней руки, слева яблочки, справа ягодки, на изумрудном поле бревенчатые домики, далее, в черноте, весь мир. Я открываю шкатулку, внутри всё смягчено алым бархатом, тут даже не лежат, а оставлены драгоценности, которые бабушка почти не носит. Я вытягиваю первые попавшиеся бусы – чёрный гранёный, с детективным оттенком агат на податливой нитке – и вешаю себе на шею, бусы услужливо, издавая лёгкий неназываемый звук, реагируют на мои движения, приятно холодят шею. Я с нежностью ветеринара приподнимаю переплетённые нитки бус, браслетов, вынимаю на свет колечки – все смотрят благодарно, блестят глазками, но быстро устают, покорно ложатся обратно. Под шкатулкой два фотоальбома с толстыми листами, много раз пересмотренные мною, но я достаю их, чтобы снова найти мамины детские фотографии, где у них с тётей Надей и дядей Юрой круглые стриженые головы, девочки, привыкшие к косам, смеются, радость выведенных вшей и необычных причёсок. За альбомами обнаруживается плоская коричневая вазочка, из которой торчат карандаши с прикреплёнными к ним чернильными перьями – они меня очень интересуют, и я лезу за вазочкой, а когда поднимаю её, от задней стенки комода делает шаг плотный чёрный конверт. На ощупь я понимаю, что внутри – фотографии. Ожидая чего-то улыбающегося, отпускного, может быть, далёких родственников, я вынимаю фотографии и даже не сразу понимаю, что вижу: люди стоят в ряд в похожей одежде, косыночки, кофточки, галстуки, лица не просто серьёзные, а как будто терпят, на переднем плане нечёткая бабушка в платке с рукой у рта. Мне становится страшно, но я, конечно, смотрю следующий снимок: всё почти так же, но фотограф делает шаг назад, и бабушка чётче, почти в фокусе, плачущее лицо, одна рука ото рта спустилась на грудь в беззащитном, последнем жесте, а другая держит (это уже нечётко) что-то вроде ящика, из которого выглядывают цветы, и я в ужасе понимаю, что это похороны, бабушка у гроба, я пугаюсь ничем неприкрытого, не сдержанного бабушкиного плача и быстро, точно зная, что это всё нельзя, убираю фотографии обратно в конверт, отворачиваю его лицом к стене, задвигаю вазочкой, фотоальбомами, шкатулкой в курице, закрываю дверцы комода и поворачиваю ключик, он в отчаянии свисает из скважины.