Юрий Каракур - Фарфор

Ночью, наверное, шёл дождь – Киров в шесть утра мокрый, прохладный, женщина в кофте и платке оказалась права. Зелёное здание вокзала с острой крышей, почти забытое за год, стоит яркое и необычное, чудо света. Чтобы выйти в город, нужно пройти через него, и там показываются киоски с книгами, журналами, ручками, игральными картами, я пытаюсь хоть чуть-чуть посмотреть на каждый киоск, но, конечно, не успеваю, и остаётся только яркий след, мазок витрины, домино в дорогу, наклейки. Мы выходим на площадь перед вокзалом. У остановки большая лужа, значит, дождливая неделя. Через площадь зелёными буквами спокойно сказано «КНИГИ», а если чуть вправо, то ярко, оранжевым – «ТРИКОТАЖ», в рифму с ажиотаж, там всегда очереди, и надменные женщины в жилетках большими палками с крючками на конце снимают подвешенную высоко кофту, свитер, выученный там кардиган. На площади толпятся троллейбусы, рогатые, с многообразными лицами, и не только цвет цифры разный (шестой – сиреневый, пятый – жёлтый, третий – белый в чёрном контуре), но у некоторых чёлка – лента с бахромой на стекле, которая раскачивается, когда троллейбус поворачивает, у некоторых – болтаются плюшевые игрушки, растопырившие лапы, у кого-то из таблички с маршрутом торчат искусственные цветы – палочка розы или пластиковое изобилие герани. С троллейбусов наступают слова, которые я позабыл за год и проверяю теперь разучившимся языком: Авитек, Искож, Щорса, Сельмаш, пл. XX п-с – что это, где это? Когда мы садимся в троллейбус номер четыре, я вижу, что на обратной стороне таблички с маршрутом, выставленной в окне, перевёрнутый вверх ногами маршрут седьмого троллейбуса, кажется, что наш троллейбус только притворяется четвёртым, и мама по этой табличке учит меня расшифровывать аббревиатуры – искусственная кожа, завод Искож, сельскохозяйственные машины – завод Сельмаш, Авитек – что-то с авиацией, тоже завод, а это не икс, икс, а площадь двадцатого партсъезда. Мама, а Лепсе? Лепсе – это какой-то деятель, говорит мама, революционер. Пусть так, но мне в этом слове Лепсе слышится пепси , что-то синее, весёлое, и только деятель хочет нахмурить брови из этого имени, как вспоминается там, на площади, киоск с мороженым, и мне очень хочется на Лепсе. Щорс – сощурившийся революционер, цветочная революционерка Роза Люксембург, революционер с лошадью в родительном падеже – улица Воровского (го-го-игого). Все они революционеры, подводит мама итог. Троллейбус поворачивает на улицу Ленина, а я знаю, что если на этом повороте пойти в другую сторону, то там будет обувной магазин «Фламинго», а дальше, по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, повторяя дитя заката – набережная и растворяющаяся в песке, с залысинами, река Вятка. Прогулочный корабль я пока даже не представляю, но он где-то там, несколько лет назад мы катались на таком, как раз когда дядя Юра , но с тех пор воды в реке каждое лето было недостаточно. А троллейбус, раззвеневшись, сворачивает на Октябрьский проспект, проезжает мясокомбинат, потом стадион, и вот уже виднеется площадь Лепсе. Я так ждал её, а она появилась буднично, люди встали и приготовились к выходу. На светофоре я рассматривал старый жёлтый дом, развернувшийся, как для фотографии, лучшим фасадом к площади – лепнина, фигурная крыша, напоминающая замок, прописью сказано гастроном , в который, вспоминаю я, два входа, но один всегда загорожен полками с хлебом. От гастронома, стесняясь, тянутся железные киоски, из которых женщины с голыми ногами, покусанными (я знаю) комарами, продают ягоды, лук, огурцы. Всё это я забыл за год, а оно стояло здесь именно такое. Троллейбус, не дав насмотреться, поехал дальше, и следующая остановка – наша, улица Гайдара, ДК «Родина», сразу виден дом бабушки Саши, но за деревьями, мешающими запомнить его во всех деталях.

К бабушке из Кирова приставляли специальный опознавательный знак – Саша. Была просто бабушка – во Владимире, полноправная и безоговорочная, и бабушка, требующая пояснения: из Кирова, Саша, мамина мама. Бабушка Саша была совсем непохожа на бабушку Галю (имя Галя появлялось только в том случае, если обе бабушки оказывались в одном разговоре), да если бы не я, никому и в голову бы не пришло сравнивать этих двух пожилых женщин из разных городов, тысяча километров друг от друга, Цветаева и Ахматова, Саша и Галя. Но я сравнивал: бабушка Саша подкрашивала брови карандашом, пользовалась губной помадой, если ей нужно было пойти в больницу или к приятельницам, коротко стриглась, а бабушка Галя ничего этого не делала. У бабушки Саши не болели ноги, это было удивительно, потому что у бабушки Гали болели. Бабушка Галя передвигалась тяжело, основательно, как все люди с палкой, стояла скульптурно, а бабушка Саша ходила быстро, по делам, энергично. Правда, после дяди Юры в её походке появилось что-то фарфоровое, хрупкое, как будто чашка ненадёжно стоит на блюдце. От бабушки Гали не осталось писем, адресованных мне, почерк я запомнил по квитанциям, а бабушка Саша регулярно писала мне на старой тетрадной бумаге. У бабушки Саши квартира пятьдесят пять, у бабушки Гали сорок четыре, это казалось мне остроумным. Бабушку Галю я видел каждый день, а бабушку Сашу слышал раз в неделю, по предшкольным воскресеньям: сперва мы с мамой ходили на телеграф (Киров не отвечает! пугала телефонистка. Ждать будете? Будем!), потом нам установили домашний телефон, и мама считала гудки, после третьего лёгкий укол, после пятого холодело сердце, после седьмого наступала паника, мыла голову, ну слава богу, а то я уже начала волноваться!