Юрий Каракур - Фарфор

От страха я решаю перейти на разрешённую, детскую территорию – старый приёмник Schaub-Lorenz на тумбочке. Приёмник давно не работает, но его никак не соберутся выбросить. И только отчасти из-за памяти о тех руках, которые его когда-то крутили, чтобы поймать волну. Просто он тяжёлый, даже после того как из него, как из рыбины, вытащили все внутренности, сняли динамики. И приёмник по какой-то инерции стоит оглохшим инвалидом у бабушки в комнате. Белые строгие клавиши, требующие сильного желания нажать, на панели сейчас погасли, но когда-то, как рассказывала бабушка, горели названия европейских городов, призывая белый бегунок. Названия написаны латиницей, нужна расшифровка – Бремен, Лейпциг, Брюссель, Вена, город Toulouse мне не дался, а Бордо, разгаданный проходящей мимо бабушкой, смешно (бордеаух) запинался в лишних буквах. Где это? Во Франции? А ты была во Франции? Бабушка смеётся и пересказывает мой вопрос на кухне – там смеются все: мама, тётя Надя, тётя Ира. Я не помню, кто из внуков это придумал (Люба? Серёжа?), но в освободившиеся от динамиков отверстия мы просовывали всякие мелочи и оставляли внутри приёмника: раскрашенный пузырёк от лекарств, колоду карт, маленькую куклу, тканевый мешочек со стеклянными шариками. Я засовываю руку – рука вспоминает, как пробираться через перегородки, где проверять, вот тут, слева, под щекочущими водорослями обрезанных проводов, я чувствую карты, и на прикосновение в памяти отзывается картинка (синие полосочки с внешней стороны и журавль с внутренней), покопавшись, я нахожу мешочек со стеклянными шариками, которые по-морозному хрустят, если мешочек сжать, и в этот момент появляется звук в прихожей, голоса, мама с бабушкой возвращаются из сада, хлопает входная дверь. Я оставляю шарики в приёмнике и иду их встречать, торжествуя, что так повезло, я успел убрать всё в комод. Но когда прохожу мимо бабушкиного трюмо, замечаю, что у меня накрашенные губы, а на шее бусы. Я быстро снимаю бусы, насмерть сжимаю их в кулаке и сворачиваю в ванную, успев увидеть, как бабушка садится на стул снимать обувь, в голове проносится бог наказал и осуждающее лицо деда Якова. Пока мама с бабушкой раздеваются, я быстро мою рот холодной водой, мама спрашивает из коридора: «Юрочка, ты завтракал?», я вытираю всё ещё масленые губы полотенцем, замечаю, что оставил на нём алый след и кричу: «Нет, не успел». И быстро, пунктиром, босиком, радуясь, что не надел тапок, бегу в нашу с мамой комнату, прячу чёрные бусы под подушку, сердце сильно стучит. Я выхожу в коридор, вижу маму и бабушку Сашу с похожими лицами, одинаково подстриженных, покрашенных в один цвет, догадываюсь, что они рано утром стриглись и красились, мама, когда мы были в Кирове, всегда красила бабушку, пытаясь сгладить одинокие, неудобные зимние процедуры, Октябрьский проспект в снегу, бабушка сама красит себе голову, и умер дядя Юра. Мне стыдно, что я рассматривал то, что было спрятано, и за алый след на полотенце, я с особенным старанием несу сумки на кухню. Давайте завтракать, а то уже двенадцатый час, говорит мама и просит поставить варенье, которое бабушка варила вчера, на стол в большой комнате. Я иду через коридор с тазом, думаю, удастся ли мне снова остаться дома одному, чтобы вернуть бусы. Я плечом, поднажав, открываю дверь, она раздражается на меня стеклом, подстерегавший запах флоксов напоминает мне о наготе. Я ставлю на стол малиновое варенье, оно, вяло двинувшись в тазу, сильно запахло густым ароматом. Я слышу, что звонит телефон, бабушка берёт трубку и говорит ласково Да, Олюшка . Это звонит моя двоюродная сестра Оля, дочь дяди Юры, они договариваются о том, во сколько мы пойдём в гости сегодня. Я встречаюсь взглядом с дядей Юрой, молодым и грустным, рядом с ним глупыми кажутся весёленькие (не любит?) ромашки. Я раздумываю секунду, а потом подхожу к дяде Юре и целую его в пыльные губы.

Бабушкин сад – вот совпадение – тоже располагался, с трудом удерживаясь, на склоне холма. Перейти Октябрьский проспект, долго идти вдоль заводского бетонного забора, свернуть вместе с забором, посмотреть в дырку на что-то огромное, ржавое, перешагнуть через одноколейную железную дорогу, мимо старых, двухэтажных, деревянных ещё домов, мимо сторожевой собаки, под настроение лающей, вниз с холма, крутой спуск, возле участка сто двенадцать – вынужденный бег. В саду ежегодное повторение ботаники: этот сорт яблок называется «пионер», это «северная заря», это «райское яблочко», тут тигровая лилия, три вида крыжовника. Главная моя задача заключалась в том, чтобы помочь унести урожай, поэтому в саду я делал что-то необязательное – ел смородину с куста, наполнял водой пластиковые бутылки и раскладывал их вдоль парников, медленно собирал с лестницы облепиху, внимательно рассматривая иголки. Мне очень нравилось ходить на ключик за водой – спуститься по тропинке до самого дна садов, попросить почти шутя ключик от ключика у соседа с суровым безгубым лицом, отпереть деревянную калитку и выйти за высокий забор, а там уже, удивившись зазаборной жизни (кусты, звук падающей из трубы воды), спуститься по щебёнке. Но воды обычно было не нужно, и я ходил на этот ключик всего-то два раза. Последние десять минут, пока бабушка переодевалась, закрывала, проверяла, я ждал у калитки с букетом цветов, в этом чувствовался намёк на праздник. Я ходил вдоль забора, подслушивал соседей, играло радио. Наконец бабушка выходила из калитки, крестила (в прошлом году украли весь чеснок) замок, я отдавал ей букет, а сам брал ведро (ягоды) и корзину (огурцы и яблоки). Когда мы поднимались, у бабушки сбивалось дыхание, не получалось дышать так, как хотелось. Два раза за подъём мы останавливались, чтобы она могла отдышаться, на лице у неё было грустное признание: «да, вот так». Мы смотрели с холма на лес, на речку, на небо, всё спокойно лежало и тревожилось только, когда я взмахивал руками, чтобы прогнать комаров. Бабушка, наверное, думала о чём-то далёком, когда вот так стояла на холме после огородных работ, иначе чем объяснить, что она несколько раз читала мне там стихотворение «Жираф»? Или, может быть, цеплялась, за собственное слово «послушай», которым она часто обращалась ко мне? Послушай, Юрочка, далёко, далёко, бабушка ставила одышливую цезуру, на озере Чад изысканный, снова одышка, тысяча девятьсот двадцать третьего года рождения, бродит жираф. Стихотворения хватало, чтобы подняться до следующей остановки, и как я тебе расскажу про тропический сад – домик председателя, доска объявлений, лавочка. Там мы садились, река пропадала, только поворот дорожки, на столбе висит железный рельс, покрашенный в предостерегающий красный цвет, чтобы бить в него в случае пожара. И из-за этого рельса, особенно если обратный поезд уже через несколько дней, становилось тревожно.