Юрий Каракур - Фарфор

Эмма Михална была задумана для тихой части городского парка, где вечная тень от храма, куда люди, увлечённые фонтанами, не доходят – вот там Эмма Михална, из аккуратного гипса и серого твида, у ног бархатцы или сиреневые астры, если уже пора в школу, белые камешки окружают её. Такой она и пришла – белая, прохладная, по-мраморному сдержанная. Детский мой взгляд не видел главного в Эмме Михалне, но сегодня утром бабушка упомянула, что Эмме Михалне всегда тяжело с верхней одеждой. Почему? удивился я. Бабушка удивилась ещё больше: разве ты не замечал? у Эммы Михалны горб. Я действительно не замечал. Присмотрись вечером, говорит бабушка. Одиночество Эммы Михалны – общеизвестный грустный факт, чаще всего всплывающий в разговорах о еде: ей одной много не нужно, для себя одной она не печёт, да сколько ей одной нужно огурцов. Два раза в год к ней приезжает племянница, студентка заочного отделения филологического факультета, и живёт по месяцу, вот тогда только разжигает Эмма Михална духовку, замешивает тесто. А одной ей много не надо. Это из-за горба она одна? спрашиваю я. Но бабушке сложно сказать – может быть, из-за горба, а может быть, такое воспитание, что она лучше дома с книгой посидит, может быть, припоминает бабушка, была у Эммы Михалны какая-то неудачная история много лет назад. Но итог такой – аккуратное, сгорбленное одиночество на улице Розы Люксембург, от остановки немного вглубь, в сторону Дома быта.

В коридоре раздаются звуки подаренной коробки конфет (ну что вы, нет, нет, пусть будет к чаю), и Эмма Михална входит – интеллигентно, извиняясь позой, как бы говоря: я что-то припозднилась, не рассчитала, да и через весь город. У Эммы Михалны яркие красные губы, не для красоты, а для торжественности, как транспарант, флаг, шары на параде. Вот теперь, когда все чётко соответствуют количеству фужеров (громоздкое, легко бьющееся слово), становится понятно, что всё началось. Ну, говорит Эмма Михална, сядет он за свой прибор ужинать с тобою. Все недоумевают, а Эмма Михална рассказывает, что они с племянницей разучивали к сессии «Светлану» Жуковского, и она с тех пор повторяет её, чтобы тренировать память. У меня уже и тренировать нечего, смеётся бабушка, про пирог бы не забыть. Я смотрю на часы: ещё семь минут. Геннадий Михалыч, вспоминает Диечка, знал всего «Онегина» наизусть, ну просто с любого места, восхищается она, мог читать. Галя вежливо улыбается, наконец перестаёт стесняться и ест, бабушка жалеет Геннадия Михалыча: куда теперь делся заученный «Онегин». А «Горе от ума» – просто обожал! настаивает Диечка. Юрочка, принеси ложку для кабачковой икры. Я встаю, и совершаю специальный манёвр: иду со стороны Эммы Михалны и рассматриваю её спину, кажется, вижу горб. На обратном пути присматриваюсь снова: почти наверняка – горб. Детям ничего не передалось, расстраивается Диечка, совсем не читают, ни за одной книгой не приехали, а ведь у нас была подписка из «Огонька». Все грустят, Галя цепляет кусочек скумбрии. Я всё продала, говорит Маша сурово, сколько было книг у мужа – всё продала: и пылились, и читать я их не стану, и на Ванечку нужно сколько. От Ванечки все закивали, Ванечку давно все знают, все знают и то, что Маша под подушку кладёт пенсию и так спит, что носит деньги с собой, боясь оставить дома, поэтому в груди у неё всегда шуршит пакетом. «Бабушка, двадцать минут», – говорю я, и бабушка срывается на кухню, боится чёрной корочки, а Маша продолжает без неё: что покупала ему, он же всё сам и продал, вижу, он давно не играет в эту свою игру, которая к телевизору, а он её и продал уже. Да, выдыхают все задумчиво, Диечка пробует перчик маринованный, Галя хочет посочувствовать, но не знает как, и тайно рада за свою дочь с аккуратным почерком, первый курс, я думаю про «Денди» и как мне его никогда не купят. Что с ним будет дальше? спрашивает Диечка, она никогда не видела Ванечку, и ей интересно от чужих проблем, наркоманы ведь чем старше, тем хуже. Лучший друг нам в жизни сей – вера в провиденье! подводит итог Эмма Михална. Бабушка приносит пирог, и всё вкусно, и всё получилось, все хвалят, но бабушка упрямится: чуть подсох. Я иду ставить чайник, прислушиваюсь ко всем через стену, но чувствую большую свободу, как бывает, если выйдешь на минутку из-за стола, где много взрослых, даже старых людей. Я приношу чайник (уточняю на всякий случай: очевидный горб), и тут Диечка говорит: «Юрочка! У меня же для тебя шоколадка!»

Вечером, когда праздник скомкан, разрезан, размазан, сложен Маше в большую сумку, мы повторяем все номера троллейбусов, снова обсуждаем маршруты. Диечка надеется на пятьдесят второй автобус, он ходит редко и вокруг, но прямо от бабушки, не пересаживаться, это она сюда ехала на двойке, ведь ей надо было в цветочный магазин, надеюсь, постоит хризантема. Галя на единичке поедет, скромно, ничего не рассказав, но наулыбавшись железными зубами, даже в тёмном подъезде сверкают. Маша, с сумкой еды, пойдёт до площади и на сорок восьмом домой, к Ванечке, всем от этого грустно, но слава богу, хоть завтра не готовить. Эмма Михална тоже с площади, чтобы на пятёрке сразу домой, но отдельно от Маши, ей не хочется слушать про Ванечку, поэтому она медлит, просит у бабушки книгу про Анжелику и уходит последней. Мы прощаемся легко, гулко хлопает дверь, теперь всем им ещё ехать и мёрзнуть, а мы – дома и в тепле, вознаграждены за всю суету.