Юрий Каракур - Фарфор

– Пора сворачивать, – говорит Тоня.

Мы сворачиваем с тропы и тут же начинаем бояться всего скрытого.

– Под ноги смотри! – по-соседски волнуется Тамара. – Тут змеи могут быть!

Стефани исчезает, поморгав, а я внимательно смотрю на свои резиновые сапоги. Мы идём без тропинки, полностью повторяем за Тоней. В лесной гуще иногда попадаются солнечные кругленькие пропуски, но в основном темно, ёлки пауками повесили ветки. Кусты, потревоженные Тамарой, замахиваются на меня, и я стараюсь держаться на расстоянии. Душно, жарко, во рту паутина, но я предчувствую, что вот-вот что-то откроется.

– Ну вот, – объявляет Тоня и раздвигает нам занавес.

Лес как будто решил передохнуть, и получились полянки. Туда дотягивается солнце и спокойно, как во дворе, лежит там.

– Видишь ли ягоды? – спрашивает Тамара.

Я не вижу.

– Вон маленькие такие кустики.

Я присматриваюсь и не вижу, но не признаюсь.

– Только смотри, гадюки! – зло говорит Тамара. – И не беги от гадюки никогда, а смотри ей в глаза и пережди её.

Тамара и Тоня расходятся по поляне в разные стороны и тщательно, физкультурно сгибаются к земле. Я боюсь гадюки, но, чтобы не показаться трусом, присаживаюсь на корточки. И тут же вижу ягоды, тёмно-синие, но мутные, как будто туман или пыль, но, если провести пальцем, ягоды проясняются, проступает блеск, и делается очень весело. Я осматриваюсь: кругом становится заметна черника, вон тут, и там, и если немного отойти.

В траве тайно ползёт тёмно-серая гадюка, утолщённая, сорокасантиметровая смерть, отряд чешуйчатых, тип хордовых, плещется в гадюке яд, острятся в гадюке зубы, прицеливается в гадюке глаз, чтобы найти рабов божьих Тоню, Тамару, Юру, надкусить их жизнь в тонкой кожице, и – пусть вытекает.

Я не вижу гадюки. Я складываю сиреневыми руками ягоды в бидон. Монотонная звукопись: птицы, шелест листьев, можно услышать, как отрывается каждая ягода. Собираю долго, час, но всё ещё видно дно, и мне снова делается скучно. Стефани Харпер выглядывает, собирает ягоды, чтобы не умереть в лесу, планирует платье для мести, но затекли ноги, болит спина, и Стефани не задерживается. Я встаю коленями на траву, одной рукой опираюсь о землю, другой срываю ягоды – лёгкая преклонённая жертва змеи.

Я поднимаю голову и вижу Тамару, она сердце своё сдавила и свесила аортой вниз над черникой, и кровь стекла ей в лицо, и дышится тяжело, и седые пряди выпали у неё из косынки и висят теперь страшно из Тамары.

– Юрочка, ну как, собирается? – Тамара распрямляется неожиданно довольной и улыбающейся, уже не меньше литра, волосы поправила обратно.

Мне приятна нежность (чк, чк) Тамары.

– Черники – хоть жопой ешь! – радуюсь я, делая верную ставку на жопу, которая должна понравиться Тамаре. И я прав.

– Точно! Хоть жопой! – золотыми зубами смеётся Тамара. Тоня не разгибается, но попа её весёлая.

Я вдруг чувствую торжество от нашего лесного приключения, от того, что там, в глубине леса, темно, а здесь – солнце и полно ягод, и мама удивится, когда я принесу их домой. Мы собираем дружно, запасливо. Иногда кто-то из нас срывается в чёрную тяжёлую мысль (Тонин сын много пьёт, всегда утром злой и красный, потом ведь не остановится; у Славы аритмия, и Тамара думает, сколько ещё ему, сколько ещё ей самой; я вспоминаю, как родители ругались в выходной, а я стоял в подъезде и боялся войти в квартиру), но мысль быстро как-то сохнет, мы согнуты и больно натянуты над ягодами, всё ноет (особенно поясница) громче всяких мыслей, и мы спасены ягодным ритмом (с куста – в корзину), двигаемся по поляне, переходим на следующую.

На Тамарином пятом литре, на Тонином шестом, на моей трети бидона останавливаемся, чтобы поесть. Все достают еду. Тамара картошку сварила в мундирах (и мерещилась тогда в этом какая-то шутка: картофелина в военной форме, потом перестало), взяла соль в спичечном коробке, чёрный хлеб. У Тони варёное яйцо и малосольные огурцы, открыла пакет, и сразу всё переменилось от чесночного запаха, и проступил божий замысел: он специально так придумал, чтобы делалось сразу хорошо и завидно от чеснока. Я разворачиваю утренний мамин бутерброд, который она собирала так давно, и так далеко она теперь, за лесом, за полем, за железной дорогой, за Московским шоссе, а сыр стал мягким, и хлеб пахнет кислым, молочным, и приятно так шуршит пакетик у носа, и мне жалко маму, которая давно, летним утром девяносто второго года делала мне бутерброд. Тоня предлагает всем по огурцу, а Тамара даёт картошку, а мне нечего дать, но я не переживаю, а всё беру, и очень вкусно запивать сладкой водой. Я выпиваю фляжку до дна. Мы смотрим на поляну, на тёмный лес, который притаился и тихонько – ну, щёлкает. Нам сыто и спокойно, и тут грузовик сбивает меня, Тамара падает под колёса, и голова её отлетает. Ладно, ладно, всё это специальный эффект, но прямо по нам, прямо по нашим ягодкам в две тысячи первом году с силой пролегла автомобильная дорога М7, которая разделила лес на две части, лиса не вернулась к лисятам, разлучённые печальные животные. Было решено сделать объездную дорогу, чтобы грузовые машины огибали город и ехали прямо по чернике. Разобравшись с лесом, дорога уносилась в Нижний Новгород, оттуда в Чебоксары, потом в посёлок Кугеси – не за чем, а просто чтобы в темноте лежать, и снежок падает из неба, и ветры, и спящий посёлок городского типа Кугеси, жёлтые окошки. Дорога удивится: где-то она уже всё это видела, и заснёт, припоминая. А утром – дальше, дальше, прогрохотать колёсами грузовика над рекой Средний Амиш, и дальше – в Тюрлему, деревню в Чувашии, которая образовалась в тысяча восемьсот девяносто восьмом году для обслуживания железнодорожных… – какая разница для чего, и дальше, дальше, французский городок Шали (Пестречинский район Татарстана). М7 устало кончается в Уфе, переходит в М5 и, покривлявшись, заканчивается где-то – тупиком, полем, насыпью или, если повезёт, оборванным краем земли и морем: поклониться, погрустить и возвращаться. И дороге всё равно, что мы сидели однажды в лесу и пили из фляжечек, что счастливы были лисы, что черничные места. Но, Господи, хватит.