Димитр Коруджиев - Невидимый мир

Правда ли, что природа не знает доброты? Не слишком ли большое значение придаем мы метафизическому злу? Кто ведает, может быть, оно — лишь стимул для существования доброты? Случайно ли в сказках наклоняются деревья, чтобы спасти смертельно напуганных детей? И разве может быть у человека дар, который извне вдохнули в него, словно в существо, не имеющее разума? Во всяком случае, доброта не рождается из способности абстрактно мыслить. Она выше интеллекта. Она равнозначна творческой интуиции. Я все чаще спрашиваю себя: если доброта не есть важнейший принцип природы, как тогда существует мир? Мы же видим: злоба и ненависть разъедают все. Не приведет ли нас ненависть к порогу гибели? (Я, впрочем, знаю, что есть и другой взгляд, взгляд поверх всего. В основе его — безоговорочная вера в равновесие, в маятник, в жизнь, такую, какая она есть, в утверждение, что ничто не возьмет верх. Но где свет?)

«Надо себя любить, потому что иначе…» Вот формула, которая вечно возрождается.

В терапевтическом отделении первым занялся лечением моего артрита доктор А. (то, что у меня болезнь Бехтерева, выяснилось только через восемь лет. В шестидесятые годы эта болезнь еще не была популярна). Он давал мне какие-то лекарства, и я ходил на физиотерапию. Месяца через четыре или пять организм справился с этой болезнью, и, как я уже говорил, меня выписали с улучшением. Доктор А. был высокий мужчина с большим носом и врожденным чувством юмора — сочетание качеств, очень нравящееся женщинам. Его любили и сестры, и пациентки. И я, легко поддающийся внушению, начал ему подражать. Больше всего меня впечатляла его манера говорить. Повсюду на своем пути он ронял отрывистые, очень короткие остроумные фразы. Они казались незаконченными, небрежными, и это придавало им особую привлекательность. Не похоже было, чтоб они рождались в муках. Доктор А. принадлежал к счастливцам, открывшим такой стиль речи, от которого они сами постоянно получают удовольствие. Я и после госпиталя долго разговаривал как он, во всяком случае, пытался. Особенно отчетливо я помню один вечер в ресторане «Болгария». Я был там с матерью, отцом и семьей Милановых, то есть со Стойкой и Дорой, которые потом стали известными музыкантшами, и с их родителями. Я бросал отрывистые фразы «а-ля доктор А.» и, кажется, позабавил девушек. Такое поведение — хороший щит, который не дает другим разглядеть твои настоящие чувства. Моя уязвимость и потребность ее скрывать заставляли меня инстинктивно подражать людям, умеющим говорить остроумно и небрежно. Лишь последнее время я потерял интерес к возможности защищать себя подобным образом; меня больше не волнует, как говорится, «модное платье на чужой спине». В физических страданиях, с возрастом увеличивающихся, в нагромождениях тяжелых проблем есть и нечто прекрасное: они — причина забвения множества всевозможных мелочей…

Доктор А. артрит лечить не умел, да и теперь его коллеги ненамного опередили его. Хочу думать, что такое утверждение никого не обидит. Врачи везде бессильны против артрита, не только у нас. Однако для больного полезно, когда он наивно верит, что ему помогут. Вера лечит. Она и молодость сделали свое дело за долгие месяцы моего пребывания в терапевтическом отделении.

В жизни есть приятные чудеса. К ним относятся и так называемые совпадения. Заместителем заведующего терапевтическим отделением был доктор П. — крупный и несколько рассеянный мужчина в очках, который очень быстро говорил. Позднее, когда я уже учился на предпоследнем курсе, к нам домой стала приходить высокая стройная девушка. Она брала уроки игры на фортепиано у моей матери. А вообще она была альтисткой. Эта девушка оказалась дочерью доктора П. Она стала моим первым довольно сильным увлечением. Из-за нее я снова встретился с ее отцом.

Доктор А., доктор П. … Вспоминая о них, я вспоминаю и одну странную историю, случившуюся в госпитале, историю, в которой они участвовали, так ничего и не поняв.

Но поговорим сначала об альтистке…

В своем желании походить на других и даже отличиться в том, что они ценят выше всего, человек может изменить своей природе. Для меня всегда было естественным деликатное отношение к женщинам. Но в пору ранней молодости я, рисуясь перед другими, вел себя совершенно несвойственным мне образом. Как-то раз во дворе госпиталя я сидел на скамейке вместе с еще двумя парнями. (К слову сказать, туда пришел и какой-то офицер; он велел нам передвинуть скамейку, но мы ему отказали, и с полным основанием: у всех троих были больные ноги. Офицер покраснел, а мы, защищенные болезнью, повернулись к нему спиной.) Только что в гарнизонную лавку, которая была рядом, вошел солдат в больничном халате. Мы поняли, что он вряд ли скоро выйдет: продавщица заперла дверь, впустив его. Все было ясно. О ней и без того ходили слухи. Два парня, сидевшие со мной рядом, похвалились, что повторят подвиг запертого на ключ солдата. Не отстал от них и я. С этого и началось. Я не знал, как осуществить свою угрозу, да и продавщица не интересовала меня. Но все годы до встречи с дочерью доктора П. я постоянно рассказывал, как дерзок с женщинами. Не знаю, поверил ли мне хоть кто-нибудь. Моя суетность имела еще и другое внешнее выражение. Я встречался сразу с несколькими девушками и никогда — с одной. Они чувствовали мою несконцентрированность и не принимали меня всерьез. Мне же важнее всего было показать, продемонстрировать… (В те времена я заморозил в себе воспоминание о Рашко из глазного отделения, о его естественности.)