Димитр Коруджиев - Невидимый мир

Одна подробность представляется мне интересной. Молодой строгий врач, в сущности, спас меня. Иначе неуклюже подправленный протокол попал бы в руки комиссии, а в ней — несколько человек. Они б не умолчали о моем нарушении. Это было бы просто невозможно.

Пожилая женщина-врач скрыла мой грех, после того как я скрыл грех парня с соседней койки. Помог я, помогли и мне. Предал бы я, предали б и меня. Моя рука не случайно поставила в ряд повторы трех этих слов. Есть логика воздаяния за добро и зло. И это — глубокая логика. Я уже говорил, что я не тот человек, который годится для отдачи кого-либо под суд. Это делают другие люди, с другими представлениями. Они и получают право на высокие должности. Я против этого ничего не имею. Ответственность, которая ложится на человека, поступающего (даже во имя законности) таким образом с другим человеком, ничем от него не отличающимся, но наиглубочайшую сущность которого он знать не может, представляется слишком огромной, чтобы я мог взять ее на себя. Единственно, кого бы я, может быть, осудил, — это убийцу. В моем нежелании иметь дело с наказаниями и кроется главная причина моего увиливания от всякого административного восхождения. Такова же и та женщина. И многие другие люди. Благодаря им сеть наказаний, в ячейки которой мы проскальзываем, оставляет место не только для стандартной и примерной жизни: в ослепительно белом свете человечности свободно движутся навсегда прощенные, а наказания растворяются и исчезают. Так под внешне логичной жизнью неизменно течет и вечная река естественно саморазрешающихся событий. Прощение без кабинки для исповеди, без ритуала, даже без мысли о том, что прощаешь. Кто может сделать это, если не мы, друг для друга? Педагогичны ли такие рассуждения? Не знаю. Как только я себя спрашиваю, кто я такой, чтобы наказывать, тут же возникает и другой вопрос: кто я, чтобы воспитывать? Я, например, знаю только один способ вглядываться в тех, кто рядом со мной. И тогда обнаруживаются страдания и страхи человека, которые он не способен вынести.

Сердечная аритмия подарила мне еще один месяц отпуска. Он истек в июне 61-го года, и я поехал в Копривштицу. Весь месяц я жил мыслью, что здоров, и с удовольствием предвкушал возвращение в часть. Причины были разные: свобода, которой я располагал дома, походила на всякую другую, но свобода, которой пользуется солдат в последние месяцы его службы, не похожа ни на что. К тому же наша часть в тот момент была единственным местом, где мною интересовались. И еще: всякий, кто не появлялся в течение девяти месяцев, поначалу для всех нов и интересен.

Последние месяцы… Успею ли я поступить в университет? В июне мне предстоял двухнедельный отпуск для подготовки к вступительным экзаменам. Демобилизовать меня должны были в сентябре, через девяносто дней, но «человек предполагает, а бог располагает…» Меня приняли на факультет болгарской филологии. Однако на занятия я пришел только в январе 62-го года.

Поздней осенью суровый климат Копривштицы снова обострил утихшую болезнь. Начался рецидив. В декабре наша санитарная машина опять отвезла меня в софийский госпиталь. Меня положили в терапевтическое отделение. А незадолго до Нового года я был уволен из армии по болезни. Так судьба продолжила то, что начали врачи. Им надо было освободить меня от военной службы еще весной. Какие у них были гарантии, что здоровье мое не ухудшится снова? И сколько вообще могли б назвать они случаев полного излечения артрита? Но ошибка врачей только усугубила ошибку моих родителей, которые не обратили внимание на боли, начавшиеся у меня еще до армии. Словно бы предопределение, следуя своей железной логике, приносит болезнь или что-нибудь еще и изменяет участь человека. В моем случае такое вмешательство судьбы сыграло двойственную роль. Потому что болезнь — это, с одной стороны, ограничение связей с миром, с другой — духовный шанс, если, конечно, его правильно использовать. Все же формулировка «ограниченная годность», с которой меня отправили в Копривштицу, обеспечила мне там неожиданно интересную жизнь. Но давайте отложим эту тему, а также и мысли о болезни.

Если бы на меня, как на преступника, завели досье, то начать его следовало с подделки документа в госпитале и кончить (во всяком случае, на сегодняшний день) кражей бутылки вина в студенческие годы. Мне приятно сознавать, что я не был в этом виноват. Мне так же приятно вспомнить, что сдерживал меня не столько страх перед законом, сколько стремление к порядку и приличию, присущее цивилизованному человеку.