Димитр Коруджиев - Невидимый мир

Мой приятель утверждал, что умеет вызывать и носовое кровотечение, что выдерживал, когда через его тело пропускали электрический ток. Здесь, в госпитале, его «дар» нашел применение в первый и, вероятно, в последний раз. Он, безусловно, владел некоторыми функциями своего организма на уровне начальной ступени йоги. Обычно этого добиваются лишь после долгих упражнений.

Но, как ни странно, он был довольно труслив и больше всего боялся уколов. Не исключено, однако, что этот его страх был продиктован инстинктом, который противился химии, опасаясь, что она нарушит контакт между его органами и волей.

Однажды врачи решили попробовать какое-то лекарство, от которого давление сразу и резко падает. На беду, шприц, с которым вошла сестра, был огромный. Я видел, как он побледнел, но ничем не мог ему помочь. Пришел и доктор А., чтобы посмотреть, какое у него перед уколом давление. Давление измерили. И что же? Оно оказалось нормальным! Склонившийся над его койкой доктор А. издал вопль изумления. От страха перед инъекцией, да еще бессмысленной, мой приятель рискнул всем. Доктор А. выскочил из палаты. Вернулся он через пять минут с доктором П. и с другими врачами. Обнадеженные, они принялись опять измерять ему давление. Мой приятель закрыл глаза и сосредоточился. Он теперь испугался, что его могут разоблачить. И вот аппарат показал верхнюю границу где-то над цифрой 200! «Нервы, все нервы…» — растерянно пробормотал доктор А. и во второй раз выскочил из палаты. Его коллеги последовали за ним. Среди больных и сестер поднялась какая-то непонятная суматоха, и никто больше не вспоминал об инъекции.

Наступил день медицинской комиссии, официального увольнения по болезни и отъезда. Мнимый больной взял со склада свои вещи. Я напомнил ему, что мы собирались обменяться адресами.

«Увидимся после комиссии», — проговорил он и больше не вернулся. С тех пор я его никогда не видел. Но уже тогда я понял, что он поступил правильно. Спокойнее всего забыть неудобного свидетеля и жить так, как если бы его не существовало.

Бедный доктор П.! Спустя шесть лет это был все такой же рассеянный человек в очках, и вид у него был все такой же серьезный. Он восседал на своем диване, и ученые титулы, высокий чин, статьи и самомнение подкармливали его величавость. Все прекрасно. Но… какой-то мальчишка, чуть-чуть непохожий ка обычных людей, «ниспроверг» его как-то уж совсем неучтиво. Да кто ж виноват, если по-монашески строгие рационалистические взгляды этих научных работников делают их слепыми к странному авантюрному артистизму, каким обладал тот парень, если они в своей вечной застывшей серьезности иногда выглядят несколько карикатурно.

Всему, что случается со мной, я ищу причины. Я не верю, что хоть что-то может произойти «просто так, само по себе». Иногда проходят десятилетия, иногда и больше, прежде чем удается выяснить, в чем смысл какого-то случая. События моей жизни занимают определенные места в одной психологической цепи, и каждое имеет свой смысл.

Как-то раз поздней ночью я проснулся от страшного треска (я лежал в большой палате, но теперь — у дальнего окна). Было темно. Кто-то из соседей по палате что-то пробормотал, и я снова заснул. Утром я открыл глаза и окаменел: конец огромного толстого деревянного карниза на три окна рухнул и повис на спинке моей кровати. Как же могла удержать его узкая спинка и в таком ничтожном расстоянии от моей головы? Это один из случаев, место и смысл которого я до сих пор ищу.

Вторая большая опасность, которую я пережил в госпитале, носила совершенно иной характер. Ее оказалось легче осмыслить. Я считаю, что она непосредственно связана с историей моего приятеля-симулянта.

В конце марта 61-го года я был выписан из госпиталя и получил месяц отпуска. Когда этот месяц истек, я явился на контрольный осмотр в госпитальную поликлинику. Пожилая симпатичная женщина-врач, которая меня принимала, решила, что мне нужно отдохнуть еще тридцать дней. Я взял ее заключение, поблагодарил и вышел. Заключение надо было представить на медицинскую комиссию, заседание которой назначили на следующий день. В коридоре стояли длинные скамейки. Я сел на одну из них и задумался. Двадцать дней назад нашу часть перебросили в Копривштицу. Когда я получу решение комиссии об отпуске, мне нужно будет туда его отвезти. А мне не хотелось. У меня не было настроения туда плестись только затем, чтобы сообщить о своем новом отпуске. Если б служить, тогда другое дело. А теперь я стеснялся товарищей. Я слышал, что есть такая формулировка — «отправить в часть». Это когда комиссия берет ваши обязанности на себя и решение посылается по почте, а вы идете домой. Почему я не обратился с этой пустяковой проблемой к той симпатичной женщине? Даже не знаю. Наверное, показалось неудобным. Как же часто оборачивалась против меня моя стеснительность! Я вынул ручку, расправил на скамейке заключение и стал довольно грубо подражать почерку врача. Когда я начинал писать, коридор был абсолютно пуст, а шаги, которые я услышал, раздались совсем рядом со мной. С неба, что ли, свалился этот врач? Он был молодой, строгий. Он вырвал у меня заключение, взглянул на него и скомандовал: «Идите за мной!» Он ввел меня в кабинет той женщины-врача, объяснил ей, что произошло, и добавил, что меня надо предать трибуналу. Потом он повернулся и вышел. «Секретарь партийной организации», — проговорила она. Я был так слаб, так бледен и представлял собой такое жалкое зрелище, что врач и сестра смотрели на меня с жалостью и состраданием. «У меня два сына, такие, как он, — сказала врач, — что же нам с ним делать?» И молча взялась заполнять новый протокол. Потом подала его мне, а старый лист смяла. Все как будто наладилось. Я поблагодарил ее и ушел. Через месяц я опять явился на осмотр. Оказалось, что за это время я приобрел сердечную аритмию. «Понимаете, — она была грустна в этот день, — я из-за вашей неразумности…» У нее были неприятности, но…