Димитр Коруджиев - Невидимый мир

Они ушли, а я начал кружить по комнатам и кружил до тех пор, пока не наткнулся на телефон. Я набрал номер Ч., обругал его и заявил, что не желаю больше его видеть. С тех пор мы действительно больше не встречались. Даже случайно. А это значит, что у нас пропала даже потребность во встречах. Потому что любая случайность подсознательно нами провоцируется.

Зачем я рассказываю вторую, «штатскую» часть этой истории? А чтобы описать одну из моих, быть может, мнимых провинностей. Но раз они мнимые, почему же тогда я их не забыл? И если Ч., подставив ногу под гаубицу, неосознанно разделил мою судьбу, если его оперировали, если он претерпел все эти муки, как же мог я ругать его через 15 лет? Почему было не отблагодарить его чуть большей терпимостью? Да и какое имеют значение чьи бы то ни было слова?

Но известная логика есть и в том, что жизнь сначала делишь с одними людьми, потом, когда становишься на новый путь, тебе уже нужны другие. С Ч. я поссорился как раз в период первых моих литературных знакомств (да не прозвучит эта фраза претенциозно). Действительно, знакомства, когда их много, могут задавить вас своей тяжестью. И вот что еще: блестящая телефонная атака, швыряние трубки в самый эффектный момент, когда другой еще не успел и слова вымолвить, рождают ощущение своей силы и внутренней раскрепощенности, все это очень заманчиво своей театральностью. Еще год или два я подобным образом рвал отношения со своими старыми знакомыми. Моя мать порывала с друзьями еще чаще. У нее был настоящий дар сверхлогично и уничтожающе объясняться по телефону, когда она сердилась. Это очень благотворно отражалось на ее самочувствии, успокаивающе действовало на нервную систему, а всю семью наполняло необъяснимой гордостью. Боюсь, что я в какой-то степени унаследовал эту ее склонность к резким словам и к их магии…

В глазном отделении обстановка была куда более грустная, чем в терапевтическом и даже в хирургическом. Здесь лежали самые унылые больные: между ними и светом была опущена завеса. Там я узнал, какие ужасные пучины разверзаются во взгляде молодого мужчины, встретившегося со своей женой. У нас лежал, например, высокий и красивый столичный житель, видный и все прочее, но с одним глазом. Он служил в запасе и по неосторожности дотронулся до какого-то заряда, ну и… Я и сегодня вижу, как он стоит во дворе госпиталя со своей тоже высокой и красивой женой. Нет, дело тут было не в банальной верности. О, конечно, не в этом… Здесь все сложнее. Я видел перед собой двух человек, поднятых судьбой над всем обыкновенным и посредственным. Они дышали воздухом других моральных категорий. Поняла ли она его? Если нет, жизнь их станет адом и она так и не узнает, почему у них ничего не получается.

В глазном отделении я впервые отчетливо себе представил, как бы я хотел держаться с другими людьми и каким вообще должен быть человек. Но тут вы меня, что называется, не поймете, если сочетание властности и энергичности для вас образец человеческого характера.

Словом, я захотел стать похожим на Рашко, двадцатишестилетнего парня из Казанлыка, который был тут всеобщим любимцем. Это был обаятельный, милый человек. От него веяло покоем. Он держался мягко, сердечно, не любил привлекать к себе внимание, в разговор всегда вносил спокойствие, а не напряженность.

Есть три основных вида человеческих проявлений: претензия, безразличие, лучезарность. Ему выпало счастье быть лучезарным, и его заботливость по отношению к другим выглядела совершенно естественно. Я вспоминаю, как в день его выписки пожилые люди брали его ладонь двумя руками, произносили его имя с нежностью.

Слова мои звучат обобщенно, но я описываю не оригинала, не эксцентрика (моему сердцу это не близко), а просто человека, который мне нравится.

В Рашко то было замечательно, что он постиг главное — любовь к ближним. Цели у него при этом не было никакой, честолюбия — тоже. Честолюбие здесь может только помешать, тогда как в другом деле оно — основной двигатель. Какая глубокая справедливость! Скромный и внутренне гармоничный человек получает, и притом самым естественным образом, куда более дорогую награду, чем тот, кто как нож врезается в жизнь.

В том же глазном отделении, конечно, были и честолюбивые люди. Например, один солдат, который очень хорошо играл в шахматы. Ему не надоедало меня обыгрывать. Он победил меня восемь раз подряд, и лишь в девятой партии он случайно сделал слабый ход, но взял его назад, чтобы и эту партию выиграть. Он всегда повторял: партию нельзя уступать просто так. Я не очень понял эту фразу, ни тогда, ни после. Может быть, таких партий было больше, чем одна, и он знал, что долго я переживать не буду. Во время моего отпуска он заглянул ко мне домой (он ехал к родителям в Варну). Обо мне у него создалось представление, что я — «софийский туз». Его честолюбивая натура требовала, чтобы у него был такой друг. Пианино его устраивало, но он не поверил, что у меня нет ни магнитофона, ни машины, он был почти уверен, что я просто не хочу ему их показать.