Йозеф Кот - День рождения

— Что-нибудь обнаружилось в его анкете?

— Нет.

Бухала снова доверительно склоняется ко мне:

— На руководящей работе нам нужны люди без груза прошлого.

— Но людей без прошлого нет.

— Мне приходится быть предусмотрительным. Не думай, я не все одобряю, что нынче делается. Только пока что лучше помалкивать. Выждать какое-то время. Будь сейчас нормальная обстановка, я без колебаний предложил бы Рауха. Но поди предугадай, как это будет расценено завтра!

— Я хотел бы знать, — немного осмелев, спрашиваю я, — Раух не устраивает главное управление справа или слева, а, товарищ Бухала?

— Я-то воображал, ты более понятливый. Он может не подойти как справа, так и слева. Потому-то я и не могу его выдвинуть. В его же собственных интересах.

— И в твоих.

— Не отрицаю. Только мои интересы тесно связаны с общенародными. Поэтому директором будешь ты.

— Я?! — Я даже задохнулся. — Ты всерьез?

— Серьезней и быть не может.

— А если я откажусь?

— Мы рассматриваем это как партийное поручение.

— Да у меня ни данных для этого, ни опыта.

— Приобретешь.

— Сам же говоришь, что ситуация сложная.

— Мы тебе поможем.

Так, все решено, как пить дать, и услышанное мною Бухала говорит явно не мне первому. Осмотрительный Бухала определенно провентилировал все это где следует, и в данный момент вполне вероятно, что у него заготовлен на меня приказ. Участь моя незавидна.

— Я еще подумаю.

Хотя ясно, что думать не о чем. Бухала протягивает мне руку.

— Перед тобой открываются блестящие возможности.

Дождь перестал. В разрыве меж черных туч пробивается яркое солнце, и тротуары начинают подсыхать. А может, весь этот разговор — просто злая шутка? В крайнем случае — недоразумение, которое очень скоро выяснится. Шутка на то и шутка, что все очень скоро выясняется. Сидел же я прежде в одной комнате с шутником Выметалом, который потрясающе подделывался под разные голоса и часами мог развлекаться тем, что по телефону мистифицировал всех подряд. Но под конец он всегда признавался, иначе какой смысл, если его артистические таланты останутся незамеченными? Однако кому охота разыгрывать меня? Бухала человек серьезный. Настолько серьезный, что я не помню, видел ли когда-нибудь его беззаботно смеющимся. На что ему потешаться надо мной? Знает он меня мало, я ему ничем не интересен, на рыбалку не езжу, вино с ним не пью, он даже не знает моих знакомых, кому мог бы рассказать о своем розыгрыше.

У меня остается одна-единственная реальная возможность: исчезнуть. Исчезнуть, рассеяться утренним туманом. Трус. Хочу сбежать, будто трус. Дезертир, на которого жаль истратить пулю. А если я все-таки смогу поднять типографию? Может, я в самом деле наведу в ней порядок скорее, чем самодовольный Виктор Раух, который озабочен лишь тем, как заработать себе новый авторитет, и больше ни к чему не проявляет интереса? А я — действительно ли тот человек, у которого прошлое есть лишь в его собственном понимании? Я всегда стремился судить обо всем объективно. Может, и это стремление утратилось? Я всегда, без каких бы то ни было оговорок, верил, что живу в переломное время. И что я сам — составная часть великих перемен, первопроходец и пионер. А вдруг и это убеждение утратилось? Господи, как случилось, что мое прошлое никому не известно? Почему Бухала знает, что против моего назначения никто ничего не возразит? Ну совсем никто, ни справа, ни слева. Неуязвимы лишь еще не родившиеся. Пожалуй, моя вина, что у меня нет противников. Я всегда и при всех обстоятельствах старался держаться в тени. Не лез вперед. Не произносил громких слов. Не ждал похвалы за мало-мальски стоящий успех, не ждал аплодисментов неблагодарных трибун. Но вина ли это? Поступался ли я при этом своими принципами, своими взглядами?

А что, если вернуться сейчас в управление, войти в кабинет Бухалы и заорать, что он весьма заблуждается, думая, будто я человек без убеждений. О, с каким удовольствием бросил бы я ему в глаза, — погоди, вот заведу в типографии такие порядки, что ты еще обо всем пожалеешь! Только я никуда не вернусь. Да и вообще, в жизни нет возврата. Можно лишь отступить, убежать. Но попробуй убеги от себя самого. Могу ли я убежать от своего прошлого, до которого никому нет дела?

«Обвиняемый, встаньте». Вот уж не думал, что столько народу заявится на разбирательство моего дела. Дела, которому нет ни начала, ни конца. Вот Виктор Раух и Адам Кошляк — уселись в первом ряду, оба в отутюженных костюмах, белых сорочках и широких галстуках. Пришла Жофи, она подносит к глазам носовой платочек и своими всхлипами нарушает напряженную тишину. Пришел Бухала, он в черной маскарадной полумаске; Бухала подбрасывает вверх конфетти, и на пол сыплется разноцветный снег — желтые, зеленые, розовые, голубые, черные снежинки. Будем кататься на санках. Наверху, на балконе галереи, сидит Рената, задрав толстые ноги на перила. В руке у нее пластмассовая трубочка, через которую она плюет в меня рисовыми зернами. «Вы обвиняетесь в невиновности. Признаете ли вы свою невиновность?» — «Я отвергаю обвинение». — «Это не может быть принято во внимание». И что бы я ни сказал, все может быть использовано против меня. А я ничего и не скажу. Буду упрямо молчать. Буду молчать как могила. Моя собственная могила.