Йозеф Кот - День рождения

— Ребята! — сказал он. — Как и в прежние годы, сегодня побежите вы, чтобы приветствовать весну. Весна на пороге, она уже здесь, но встречать ее нужно только чистыми и справедливыми. Природа начинает новую жизнь. Не забывайте, что и мы часть ее. Так сольемся же с ней, как она сливается с нами! Воздадим ей должное! Да и кто другой воздаст должное наступающему расцвету, как не тот, кто сам молод!

Грчала сунул руку в карман и вытащил пистолет. Сердце мое радостно забилось, мне страшно захотелось бежать: ведь, уже теряя надежду, я снова своими глазами убедился, что все в порядке, мы будем бежать, приветствовать весну.

— Внимание! — рявкнул Грчала голосом, которому разом вернулась его хриплость и грубость, и опять перед нами был прежний Грчала, гроза школы, ненавидимый, но в этой ненависти еще и обожаемый, твердый, железный Грчала… — Приготовиться! На старт!

Хлопнул выстрел. И мы помчались. Земля тряслась, словно неслось миллионное стадо, ветерок врезался в наши тела, на лбу выступили первые капли пота, весеннего пота, и вместе с ритмичными ударами ног стучало сердце, раскрывались легкие, стремясь поглотить как можно больше благоуханной весны, со свистом вырывалось из них все старое, непотребное, отжившее. Я бежал в середине клубка тел и вдруг заметил, что на дорожках, по которым мы бежали, не было ни указателей, ни флажков, а бежим мы так, друг за дружкой, скорее по инерции. Я хотел было поделиться с кем-нибудь своим открытием, но глоткой моей целиком завладел ритм дыхания, и я не в состоянии был вымолвить ни слова.

И так мы бежали, не то чтобы быстро, а каким-то неторопливым, торжественным аллюром, на башне пробило полчаса, потом три четверти, а мы все бежали, бежали, в жизни я еще не бежал так долго. То был безумный, отчаянный бег, с которым увязано было все: жизнь и смерть, день завтрашний и далекое будущее, которое олицетворяли для нас сейчас размокшие от дождя аллеи парка. Мы уже ничего не осознавали, перед глазами мелькали черные вспышки, деревья и кусты, весь парк сливался в сплошную лиловую линию, а где-то вдали, на горизонте, она пересекалась с голубым небосводом. Мы потеряли ориентацию, возможно, мы бежали по установленному кругу, а может, плутали в лабиринте дорожек, в нас оставался лишь ритм бега, ритм непрерывного движения, непроизвольного, совершенно автоматического, как будто бежали не наши собственные ноги, а просто под ними прогибалась земля. И когда уже начало казаться, что впадины стали такими глубокими и бездонными, что наши ноги в них вот-вот навеки увязнут, когда ноги опутала свинцовая тяжесть, которую не хватало сил преодолеть, мы все вдруг разом остановились. Когда я обрел способность распознавать окружающие предметы, то увидел, что мы стоим на площадке, возле входа в аллею. Под самым высоким каштаном лежало в луже крови тело Грчалы, неподалеку от вытянутой, забрызганной грязью руки валялся пистолет. Губы Грчалы были крепко сжаты, словно он готовился отдать какую-то команду, но взгляд был пустой, остекленевший, и не было в нем ни строгости, ни снисхождения.

И снова мы рванулись вперед, собрав в себе последние силы, снова напрягли ноги в привычном движении, и уж ничто не могло нас заставить остановиться…

Перевод Л. Новогрудской.

Я возвращался из дальней поездки, и ночь застала меня в чужом городе. Потерянно бродил я по вокзальным коридорам с двумя тяжелыми чемоданами и изучал своды железнодорожных правил, расклеенные на серых жестяных контейнерах. Поезд был невозвратно упущен — не оставалось ничего другого, как ждать утра. Рассчитывать на номер гостиницы в такой час было нереально. На улице задувал ветер, два чемодана совершенно связывали мне руки — выбирать было не из чего. И я решил просидеть до утра в зале ожидания. Путь туда лежал через весь коридор, мимо темных окошечек кассы, мимо запертых дверей ресторана, мимо автомата для продажи сигарет, мимо облупленных красных весов, где на шкале прилеплена была записка: «Не работает».

Я повернул ручку дверей и открыл их на удивленье легко — они, оказывается, не притормаживались пружиной, — а избыток энергии, вложенной мной в это движение, распахнул одну створку с такой стремительностью, что она хлопнула по деревянной доске, страховавшей свежевыкрашенную стену ожидальни. Дремлющие фигуры встрепенулись. Чей-то приглушенный голос в углу помянул черта. Створка была довольно узкая — чемоданы пришлось проталкивать по одному, каждый раз выбрасывая плечо вперед и поддавая чемодан коленом. Я чувствовал, что покрываюсь испариной, рубашка противно прилипла к спине. Ожидальня жарко обдала меня удушающей смесью запахов карболки, пропотелых пиджаков, затхлых ботинок и давно не стиранных носков, сырокопченой колбасы, лука и табачного дыма — в сочетании с пронзительным ароматом апельсиновой кожуры, подсыхающей на большой серой печке с гнутыми ножками. Люди, невзирая на духоту не снимавшие верхней одежды, тесно сидели на скамьях в самых разнообразных позах: кто положил вытянутые ноги на чемодан, кто низко, чуть не к самым коленям, свесил голову; тут и там раздавались похрапыванья. Под столиком, где были разложены газеты, приткнулись на полу два парня: один использовал вместо подушки корзину для мусора, другой — свернутый пиджак. Женщин во всем помещении было только две. Одна примостилась на коленях у мужа, вторая сидела на большом узле, сжимая одеревеневшими пальцами четки. Я огляделся, тщетно ища свободное место, и тут заметил небольших размеров ящик у самой печи. На ящике дремал немолодой уже человек в зеленом губертусе [4] Пальто из грубой шерстяной материи с начесом. . Шляпу он нахлобучил совсем низко, так что виднелся только его нос; ноздри едва приметно трепетали при дыхании. Лавируя между телами спящих, я пронес свои чемоданы к печке и сел на ящик. Человек в зеленом вздрогнул, надвинул шляпу еще ниже и глянул на меня из-под нее щелками темных глаз.