Йозеф Кот - Кегельбан

— Если б не я, у нас и трактира не было б, — произнесла женщина тоном, не терпящим возражений. — И паспортов этих сроду не получили бы. И вообще…

— Где вы покупаете брынзу-то? — вдруг, словно очнувшись, встрепенулась молодая женщина. — В магазине?

— Скажи им все, Франц, — проговорила толстуха. — Нету никаких галушек с брынзой, враки это, так, к слову пришлось. Знаете, что такое айнтопф [10] Картофельный гуляш (от нем. Ein Topf). ? Да, у нас подают айнтопф. А к нему пиво, ром и виски. Чего вы хотите от портового трактира? Скажите, какой матрос станет есть галушки с брынзой? Мы придумали про галушки.

— Не надо! — Муж даже подскочил. — Держи себя в руках.

— Нет, Франц, теперь я все им выложу! Строишь из себя героя, богатого дядюшку из Америки. И трактир не наш, мы взяли его в аренду.

— Но со временем он перейдет к нам, — упрямо возразил муж. — Когда мы выплатим за него. И если на нас до той поры не свалится бомба.

— Да будет вам про бомбу, — остановила его молодая женщина. — В конце концов, это невоспитанно. Или вам хочется попугать нас?

— Никого мы, дорогая барышня, не пугаем, — сказала толстуха. — Мы едем к его брату, вот и все. Этот самый брат, может, и на порог нас не пустит. На наши письма он не отвечал.

— И я бы такого брата на порог не пустил, — заявил парень. — Слава богу, нет у меня брата. Сестра есть, правда, жуткая дура.

— Это почему же? — спросил старик, поправляя на голове черную шляпу.

— Вздумала певичкой заделаться, — объяснил парень. — А у самой ни голоса, ни фигуры. Ты, говорю я ей, рохля, тебе замуж надо, и дело с концом! А она свое гнет, дескать, артисткой буду. Знаете, с какой группой выступает? С «Гориллами». Слыхали?

— Нет, — призналась молодая женщина. — Никогда не слыхала.

— Ну не дура ли, скажите!

Яна одолевала усталость. Он несколько раз зевнул. Поезд шел по мосту. Стальная конструкция изменила ритм колес, их гулкий стук отдавался в обнаженных шпалах; завывал взвихренный воздух. Окно закрывала серая занавеска, и все пространство за пределами поезда погружено было в глубокую темноту, но Яну виделась внизу мутная, грязная река, уносившая прочь все остатки его снисходительности и колебаний. Поезд несется против течения реки, и его движение неудержимо. Ян сочинял про себя речь. Вот вдохну воздуха побольше и скажу, схватив этого самого Франца за лацканы вельветового пиджака: «Слушайте вы, идиот, пробрались сюда втихую, можно сказать, через черный ход, и ждете, чтоб вами восхищались? У вас случайно нет кори? Поезд не виноват, что приходится возить больных и всякую заразу. Но к нам она не прицепится. У нас иммунитет. И к вашей жевательной резинке тоже. Потому что она липнет к зубам и вытаскивает из них пломбы. А с грязью в поезде как-нибудь справимся. Давно пора, конечно, убрать, но мы все чего-то ждем. Раздумываем. Надеемся, что ее уберут без нас. Проходим мимо, закрываем глаза. Есть у нас дела поважнее грязи в поезде. И много чего более важного, но самое главное — это иметь чистую совесть, смотреть далеко вперед, а не себе под ноги, верить в жизнь. И катитесь вы куда подальше вместе со своей разбухшей нахальной бабой! Вас сюда не звали, никто по вас не соскучился! Выходите на первой же станции и валите назад в свой вонючий трактир! Или в бункер. Уж на него-то небось успели накопить».

И все ему захлопают. «Здо́рово вы его припечатали», — одобрительно скажет старик. «Выкинуть их из поезда, и все тут, — добавит длинноволосый парень. — Ишь ты, они подают галушки с соленым сыром». — «Вонючие галушки из перекисшей вонючей брынзы!» — пропищит молодая женщина. «Франц!» — завопит толстуха, вылезая из своего шарфа, и шарф упадет на пол. «Полотенце на ринге! Полотенце на ринге! — закричит парень. — Я знаю, что это значит, выступал за «Спартак» в полусреднем весе! Это значит, противник groggy [11] Слабак, слабый (англ.) . . И в газетах напишут: «Бой прекращен за явным преимуществом…»

Поезд, резко дернувшись, затормозил, будто остановленный стоп-краном. Но в их купе ручка стоп-крана запломбирована. Поезд встал перед семафором.

— Франц, не спи, — доносится до Яна голос толстухи. — Почему мы стоим? У нас поезда не стоят! У нас запрещено останавливать поезд перед каким-то дурацким семафором! У нас все по-другому.

— Хватит! — произносит наконец Ян вслух и оглядывает пассажиров в купе. — Все, больше ни слова. Мы хотим спать.

Поезд трогается, в купе наступает тишина. Благословенная тишина, приходящая после бури. «Я не уступлю, буду стоять на своем, — думает Ян. — Я буду упрямый и неподкупный и помчусь как вихрь, который срывает больные листья, но не вредит здоровым веткам. Не вредит?» Он смотрит в глубокие глаза Михала Арендарчика. «Михал, я не хочу тебе повредить, не хочу тебя обидеть. Я не собираюсь тебя уничтожать, но и замолчать факты не могу. И не позволю, чтобы ты вводил в заблуждение людей своим показным радушием». — «Я и не призываю тебя ничего скрывать, — скажет Михал Арендарчик. — Ты просто хорошенько подумай обо всем. Мы с тобой не виделись много лет. Ты жил своей жизнью, я своей. Нас разделяли триста двадцать километров, друг другу мы не мешали». — «Но мы с тобой на свете не одни, и живем не друг для друга», — скажет Ян. «Я знаю. — И Михал Арендарчик опустит свои глубокие глаза. — Я все приведу в порядок». Ян ощущает на языке терпкий привкус, словно раскусил ягоду терновника. Мерно дышат пассажиры в купе, и Яна вдруг наполняет радостно-возвышенное чувство и прогоняет всякий сон.