Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Сеня был первым, кого Деев похоронил после войны. И первым, кого Деев похоронил одетого. И первым, кто покинул эшелон.

А вдруг случится второй и третий? Вдруг фельдшер окажется прав — и станут они могильщиками детей? Вдруг Белая окажется права — и довезут они до Самарканда пустой лазарет?

А ведь он и еду нашел, и лекарства. И даже мяса достал, которое детям в городском приемнике только снится. То сделал, что другим не под силу, в слякоть расшибся — не помогло.

И дальше все сделает: и провизии добудет, и угля, и мыла. Но как быть, если добытое не помогает? Парное мясо и аптечные лекарства не спасают? Если бессилен Деев перед тем, что случилось с детьми раньше, в последние годы?

Самому удачливому добытчику не достать эшелонным детям новое прошлое. Не вернуть родителей. Не отрастить новую память или новое здоровье. И все, что может сейчас Деев, — это пожинать посеянное голодом, разрухой и войной.

Да, везти ребят к теплу и солнцу. Да, кормить, лечить и оберегать. Из кожи вон лезть и спасать их — но соглашаясь при этом, что последнее слово всегда за прошлым. И в любую минуту и любого ребенка это прошлое заберет.

Что мог он выставить взамен? Чем откупиться? Бессонными ночами? Серебряными крестами в мятом платке?

А ведь у него теперь во всем свете нет никого дороже этих детей. Пусть сантименты это всё, но — правда.

Никогда не случалось у Деева близкого человека, ни даже собаки или коня. И вдруг — пять сотен. Пять сотен детей свалились на него в одночасье — пусть не кровных, но детей же! Паршивых, обкуренных, с гнилыми цинготными зубами — но детей! От него они зависели, его волей оставались целы и сыты. И стали для него за неделю не как родные сыновья-дочери, потому что был еще молод, а как младшие братья и сестры. Как же иначе назвать это, если не родством? Если за них — на все готов? Как за себя. Больше, чем за себя.

Родство это будет коротко, всего-то до Самарканда. Как доберутся, дети на второй день и имя его позабудут, а скоро и его память утеряет их имена. Но пока везет их в эшелоне, он для них — старший и главный, а они для него — самые близкие на земле.

Это не слепое милосердие, в чем обвиняла его Белая. И не вина перед убитыми на ссыпном пункте, как решил Буг. Это человеческое братство, что посильнее и жалости, и вины…

Дети будут умирать еще. Деев понял это сейчас и здесь, ежась на холодной железке люка и пялясь в беззвучную ночь. Он будет сражаться за них, а они — умирать. Один, два или пять — сколько же их покинет эшелон, как покинул сегодня Сеня?..

Он проторчал на верхах до рассвета. Сна не было ни в одном глазу: в голове беспрестанно и тяжело перекатывались мысли. Когда подогнали ночевавший в депо паровоз — перебрался в машинную будку и отобрал у помощника лопату: сам буду уголь кидать. Решил утомить руки и спину работой — разогнать кровь, приглушить разум.

Кидал умеючи: не большими порциями и в середину топки, а малыми бросками и в самые дальние углы — не наваливая горючее, а рассеивая по камере. Работал споро, как опытный кочегар. Как черт у адова котла.

— Сбавь, товарищ начэшелона, — попросил машинист.

Пламя заполнило все топочное пространство — стояло широко и высоко, едва не вырываясь из дверцы, гудело. Брызги огня сыпались на металлический лист под ногами. Но остановиться Деев не мог, руки сами вонзали лопатное лезвие в рассыпчатую кучу и швыряли уголь в печь. Вонзали и швыряли, словно продолжали могилу Сенину копать.

— Сбавь, не баню топишь! И так уже летим, едва рельсов касаемся.

По сторонам от паровоза мелькала еловая зелень — как размазанная по черноте полей. А руки всё вонзали и швыряли. Вонзали и швыряли. Вонзали и…

— Ополоумел ты, что ли! А ну!

И тотчас — будто по голове холодным и мокрым треснуло: помощник опрокинул на Деева полведра воды. Деев так и застыл у гудящей топки, а помощник уже ловко выдернул черенок из пальцев начальника, пинком башмака притворил топочную дверцу: пусть прогорит пока что.

Тяжело дыша — и когда успел запыхаться? — Деев пробрел к раскрытому окну и вывалил наружу мокрую голову. Обсохнуть не успел — закричал, с трудом выталкивая воздух против бьющего в глотку ветра:

— Человек на путях! Сто-о-о-ой!

Заскрежетало и завизжало громко — пыхая паром и брызжа искрами, локомотив долго сбавлял ход и наконец остановился, самую малость не достигнув еле приметной кучи тряпья меж рельсов. Кто-то и правда валялся там — пугало или человек, живой или мертвый.