Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

За окном подвывало — начиналась вьюга.

— А лошадь-то была зачем? — спросила Белая.

— Так оставь ее снаружи — уведут же, глазом не моргни, — дернула плечом почтальонша. — Ну, давайте вашу депешу.

— Нет, я лучше продиктую. — Белая скомкала набросок отчета и спрятала в карман.

Продиктовала быстро, без единой запинки.

— Председателю Деткомиссии — лично в руки. Секретно. Срочно. В связи с катастрофическим — я подчеркиваю, катастрофическим — положением дел в Чувашии прошу вашей санкции на изменение целей экспедиции. А именно: прошу разрешения прервать намеченный маршрут и использовать выданный мне мандат для принятия мер здесь. Предполагаю собрать эвакуационный эшелон, чтобы вывезти на нем из Чувашии в Москву максимальное количество погибающих детей. Далее планирую использовать этот эшелон на регулярной основе для переброски чувашских детей в Москву, Петроград и хлебные губернии — до тех пор, пока голод не будет побежден. Ожидаю вашего одобрения. Детский комиссар Белая.

Одобрение было получено. Целый год Белая жила в поездах, соединявших Чувашию с Москвой. Ее усилиями в чувашских городах было открыто четыре новых детских дома, заработали полтора десятка дополнительных питательных пунктов и одна передвижная столовая — для снабжения отдаленных сел и деревень, эвакуировано почти шесть тысяч голодающих детей.

Ни до марийских, ни до татарских, ни до башкирских сел Белая в тот год так и не доехала. Ни до Самарской губернии, ни до Симбирской, ни до Саратовской или Астраханской.

А в следующем — тысяча девятьсот двадцать третьем году — доехала. Продолжала жить в поездах, которые становились все длиннее и многолюднее. Детей перебрасывала уже не в столицу или Петроград — те трещали от наплыва беженцев, — а в более теплые и сытые края. Эшелон с казанскими детьми был шестнадцатым за последние десять месяцев. И первым — в Туркестан.

Мясо, мясо, мясо… Деев думал о нем всю ночь. Был готов пойти и купить пару фунтов за серебряные кресты, что с Казани лежали за пазухой, но базаров на станциях не было и в помине. Был готов подсадить в эшелон спекулянта за любую освежеванную тушу — собачью, лисью, барсучью, — но и спекулянтов на чугунке не водилось.

Помахать мандатом и экспроприировать чью-нибудь кобылу-доходягу? Не у кого: повозок вдоль железки тянется тьма, но каждую тащит не скотина — человек.

Помахать револьвером и украсть? Не хватит совести. Да и опять же: у кого?

В стране мяса не было — ни в колхозах, ни у крестьян-единоличников, ни даже у прижимистых кулаков. Калмыцкие степи, когда-то полные овечьих отар, опустели, и коровьи пастбища на полях Приволжья, и холмы Татарии с Башкирией, некогда темные от пасущихся табунов.

Гужевые кони и верблюды, волы и ослы с началом Гражданской были реквизированы для нужд фронта, а после окончания — пущены под нож. Декрет Совета народных комиссаров об обязательной сдаче скота на мясо исполнялся строго: мясные разверстки приходили суровые — и сурово же исполнялись разросшейся основательно продармией. Наряды приходили на всё: баранину, свинину, конину, говядину, козлятину, в охотничьих краях — на медвежатину и оленину, кое-где даже на зайчатину — для владельцев борзых собак (впрочем, эта инициатива провалилась и привела не к исполнению заготплана, а к массовому отстрелу тех собак).

После замены разверстки продналогом стало и вовсе невмоготу, начался голод. Крестьяне громили пункты сбора скота и ссыпные пункты. Болели холерой и тифом, пухли. Жгли дома коммунистов, сельсоветы, выходили на голодные бунты. Ворожили на щедрый приплод и на воскрешение наследника. За кражу куска сала или горсти потрохов могли убить — самосуды стали быстры и жестоки. Пили самогон: умирать пьяными казалось легче. Тихие и робкие начали испускать дух, а бойкие и отчаянные — резать последнюю животину, оставлять хозяйство и пускаться в скитания по стране. “Известия” напечатали статью под заголовком “Какое вкусное и лакомое блюдо суслики!”.

Деев бы не отказался от сусликов, но и этих было — не достать. Не было нигде мяса: государство забирало его в первую очередь как самый ценный источник питания, наравне с хлебом. И Дееву ли не знать, как строго с продотрядов спрашивают за недостачу мясного плана: нехватку меда или картошки простят, нехватку мяса — никогда.

Дееву ли не знать, как трудно охранять отчужденную скотину: корова не зерно, молча на полу лежать не станет, а непременно будет рваться наружу, к рыдающей за стенами общественного хлева бывшей хозяйке. Поэтому караул порой приходится выставлять двойной: наружный — для отгона людей, внутренний — для удержания животных.