Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Ей удается не закричать. Так же медленно Белая тянет руку обратно к себе — дети покорно разжимают челюсти, отпускают. Тихо чмокают губы, от них тянется пара ниток слюны, повисает в воздухе — наконец рвется.

— Их надо накормить. — Белая вытирает мокрые пальцы о шинель. — И одеть. Непременно.

— Да-да, — трясет головой Яшкина, глядя в пол. — Скажем в сельсовете.

В других избах им встречаются только следы людей. В одной — груда жженых говяжьих костей на столе, порядком обглоданных. В другой — три собачьи головы в котле, залитые водой, очевидно, приготовленные для варки холодца.

— А люди-то куда подевались? — никак не может понять Белая.

— Так в сельсовете и спросим, — пожимает плечами Яшкина.

Всю дорогу она сохраняет на лице такое вялое и бесстрастное выражение, что Белой хочется порой ударить ее, от души хлестануть по щекам. Только вряд ли это поможет: судя по всему, Яшкиной от природы свойственна душевная тупость, она даже побои от начальства перенесет с той же покорностью и равнодушием.

Белая упрямо шагает дальше, вперед — к длинному дому без ограды и палисадника, с высоким крыльцом и большими окнами. У двери натоптано порядком, с крыши сбита наледь — приметы жизни налицо. И правда, сквозь окна, крытые инеем лишь наполовину, Белая замечает людей, много людей: целый класс детворы сидит за партами и прилежно водит перьями в тетрадях, а учитель у доски что-то объясняет, помахивая указкой. Эта мирная картина до того странно смотрится посреди вымершей, наполовину занесенной снегом деревни, что Белая, не в силах оторваться, припадает лицом к оконному стеклу — постоять пару минут, понаблюдать милое и привычное.

Вот только отчего в школе так темно? Просторная комната освещена одной лишь лучиной — в наступающих сумерках света едва хватает, чтобы разглядеть лица. Как же дети пишут в полумраке? Почему не макают перья в чернильницы? Почему учитель не стоит перед классом, как положено, а сидит на стуле, да еще прислонясь затылком к стене? Почему глаза закрыты? Почему указка стучит по доске, на которой ничего не написано?

Белая входит в класс. К ней поворачиваются лица — и широкие необычайно, с припухшими веками и раздутыми щеками, из-за которых едва видны глаза, и очень узкие, с обтянутыми кожей скулами и огромными дырами глазниц. Взгляды у всех — усталые и сонные до отупения. Школьники одеты в тулупы и шубы, некоторые — в шапках. Учитель — в нелепом пальто канареечного цвета, кажется дамском.

— Вы приехали, — отчего-то шепотом произносит он по-русски, и его отекшее безобразно лицо озаряется радостью. — Я говорил детям, я обещал — и вы приехали. Какое счастье…

— Здравствуйте, — говорит Белая. — Я из Москвы, из Деткомиссии.

— Вы можете открыть ее прямо сегодня? — опираясь на указку, учитель встает со стула и, тяжело шаркая, ковыляет к Белой (а валенки у него — с разрезанными голенищами, чтобы опухшие ноги влезали). — Прямо сейчас — можете? Мы же каждый день занимаемся — до темноты, вы сами видели. И ждать уже нет сил…

— Что открыть? Где?

— Столовую. Вы же столовую приехали открывать? Столовую при школе? — Учитель все пытается застегнуть пуговицы допотопного пальто, натянутого поверх нескольких кофт и свитеров, но пальцы не слушаются.

— Нет, — качает Белая головой. — Я просто с инспекцией.

— Не шутите так! — От волнения сил у учителя прибавляется, и пальцы наконец справляются с последней пуговицей у горла. — Мне сообщили в КОНО, и вполне официально, что первые столовые всегда будут при школах — но только при действующих. Иначе для чего же мы тут сидим — всю осень и зиму?

— Простите, — говорит Белая. — Столовой пока не будет. Идите домой.

Учитель долго смотрит на нее, тряся одутловатой физиономией и сутулясь с каждой секундой все больше, словно на глазах уменьшаясь в росте. Пальто его сминается в поперечные складки — складывается большой желтой гармошкой.

— И вы идите домой, дети! — обращается Белая к школьникам.

Те по-прежнему сидят, очевидно, не понимая ни слова по-русски; у ртов распускаются и пропадают мелкие облачка пара. Некоторых уже сморил сон — лица, потеряв всякую осмысленность, свесились на грудь, глаза прикрылись.

— Скажите же им, чтобы шли домой! — оборачивается Белая к учителю.

Но тот уже взгромождается обратно на свой стул, как старая курица на насест. Застегнутое пальто сдавливает распухшую шею, и он вновь расстегивает ворот. Затем внезапно лупит с размаху указкой куда-то назад и вверх — лупит не глядя, но метко попадает в самый центр доски: от звонкого шлепка задремавшие было ученики суматошно дергают головами, таращат пустые глаза.