Авраам Иегошуа - История разведенной арфистки

И еще этот дождь.

Три недели подряд непрерывный, нескончаемый дождь, широкой струей бьющийся в оконное стекло.

Куда ходит он по ночам? Я не знаю. Однажды мне удалось пройти за ним следом несколько улиц, но старый мой знакомый вцепился в мои лацканы на одном из углов, и я потерял его из виду.

Дожди превратили все вокруг в месиво из асфальта, песка и воды. Тель-Авив зимой, город, лишенный какого-либо дренажа, мгновенно превращается в цепь озер. И море вдали, хмурое и темное, громыхающее в час отлива, это море служит городу задним планом.

Еще нет и пяти, а окна уже чуть светлеют. Что это было? Он появлялся в моем сне, стоял во весь рост неподалеку от берега, черные птицы бились у его коленей, и он смирял трепетание птичьих крыльев. Меня удивила его улыбка. Он стоял и глядел прямо на меня. И улыбался.

Чуть слышное похрапывание доносилось из его комнаты, и мне было ясно, что больше мне не уснуть. Такая возможность предоставится мне завтра или днем позже, и тогда я возьму свое. Эта боль растворится, уйдет, я знаю. Мне бы только сохранить свое достоинство до того момента, как мы расстанемся. В ближайшие двадцать часов, не более.

Хотя я и не видел его, я знал, как он спит: руки сложены на груди, веки сомкнуты, рот приоткрыт. Его дыхание чисто.

Но здесь я должен описать его. Рассказать, как он выглядит. Я могу это сделать: черты его лица уже установились, хотя ему нет еще и семнадцати. Я уже давно воспринимаю его так, словно он всегда был таким.

Он слегка сутул, тело плотное, крепкое, шея вытянута вперед. У него гладкий череп, лицо грубое, одутловатое, тупое. Прыщи усеивают щеки и лоб, чернота пробивающейся бороды. Его низко растущие волосы. Его очки.

Я хорошо знаю и готов объяснить это наперед, что люди считают его слабоумным; это общее мнение, и мои дочери разделяют его. Что до меня самого, я готов допустить правильность подобного мнения, тем более что в этом нет ничего, задевающего лично меня; тем не менее мои ощущения говорят мне иное. Я читал научную литературу по данному вопросу и могу вас уверить: здесь имеет место несчастный случай. Более того, он ничуть на меня не похож, и, за исключением некоторой жестокости, между нами нет ничего общего. А потому мне не в чем упрекнуть себя; я настаиваю на том, что это – пограничный случай. Именно пограничный. Доказательства? Его глаза. Я – единственный из всех, кто мог достаточно часто видеть его глаза, и я утверждаю, что иногда (хотя готов признать, что нечасто) что-то вспыхивает в них, какая-то осмысленность, пронизывающая этот беспросветный мрак.

И не только глаза.

Кое-что еще…

Он появился в моей жизни слишком поздно. Это было непредвиденно, это было роковой ошибкой и случайностью, это было бы чудом, поскольку мы оба – его мать и я – были уже на пороге старости, но это чудо обернулось проклятьем.

Я отчетливо помню это время – время перед тем, как он появился на свет. Была мягкая весна, долгая и прекрасная. И был я, поэт, с пятью опубликованными томиками стихов, решивший больше не писать. Это решение было окончательным и не подлежавшим отмене, решение, принятое в состоянии полного отчаяния. Именно этой весной я пришел к убеждению, что должен замолчать.

Ибо я иссяк. Утратил вдохновение.

Ближайшие мои друзья, даже они уже подшучивали надо мной, обескураживающе отвергая все, что я делал; молодые поэты и их новая поэзия озадачивали меня, ставя в тупик и сводя с ума. Втайне я пробовал подражать им, но добивался лишь того, что начинал писать еще хуже. И вот тогда-то я и сказал себе – хватит. Отныне я умолкаю. С этой самой минуты и до тех пор…

Но до каких?..

Результатом этого решения явилось то, что наш обычный дневной распорядок был нарушен. Иногда мы могли оказаться в постели еще до наступления темноты, иногда засиживались за полночь в переполненных кафе, в иное время посещали какие-то бессмысленные лекции или ходили на сборища престарелых художников, изнывавших от жажды славы в пустых выставочных залах.

То была долгая восхитительная весна, наполненная мягким дуновением ветра и буйным цветением. И я, бродя по улицам вверх и вниз, гонимый отчаянием, не имевшим выхода, чувствовал себя обреченным. Напрасно старался я напиться, напрасно посвящал всех вокруг в тайну данного мною обета молчания, равнозначного отречению от поэзии, напрасно высмеивал стихи, сочиненные машиной, высмеивал вызывающе и презрительно, напрасно день за днем, болтая с кем попало, исповедовался, а по ночам писал письма в газеты о таких банальных вещах, как работа общественного транспорта, или о чем-то подобном, с безмерным усердием отделывая каждую фразу…