Авраам Иегошуа - История разведенной арфистки

– Внимание, – остановил Герман своих музыкантов, уже приготовившихся выйти на сцену. – Не настраивайтесь заранее на нескончаемые аплодисменты и бурю оваций, поскольку в Японии люди сдержанные. Если реакция публики покажется вам умеренной – это ничего не значит и унывать причины нет. А теперь – вперед!

Но прием, который публика оказала симфонии Гайдна, а тем более «Императору», удовлетворил бы любое честолюбие. Обычные светильники, вопреки обыкновению, были пригашены, и тишина пала на зрительный, забитый доверху, зал, взорвавшийся затем взрывом аплодисментов и криками восторга. Вне всякого сомнения, семья пианистки, прибывшая из ее родного селения, друзья ее и учителя, и не исключено, что и бывшие ее работодатели времен работы ее официанткой или бэби-ситтером, не упустили случая убедиться в ее величии. Ибо была она некогда просто деревенской девчонкой, отсутствовавшей долгое время неведомо где, и даже само ее возвращение было достаточным поводом для празднования. И кто знал, сколько их в этом зале оказалось, тех, кто купил билеты на концерт исключительно ради нее?

И, возможно, поэтому в начале исполнения она чуть замедлила галопирующий темп, несколько удививший знатоков во время репетиции. Но с самого начала второй части произошла разительная и драматическая перемена. Игра ее стала мягче и задумчивей, как если бы император, задумавшись, задремал у себя в кабинете, а звуки пианино, окликая и приветствуя, передавали ему чью-то ласку и любовь. И медленные, нежные эти приветы настроили на тот же лад перкуссионистов, сидевших за спиною у Нóги, настолько, что, устав от ожидания, они решили, что могут позволить себе поддержать жизнедеятельность организма глотком-другим, не дожидаясь перерыва. Разумеется, пригласив с собою арфистку, вынужденную, к сожалению, отказаться, ибо она – в длинном черном одеянии, обнажавшем ее руки и плечи, – с трепетом прислушивалась к движению крови в ее теле, к огромному ее изумлению, тоже тосковавшему по давно забытым временам, не боясь сопутствующего при этом приступа боли.

А затем боковая дверь открылась, и в затемненное пространство за ее спиной вошел ее партнер, пожилой арфист Исиро Мацудайра, который сменил свой серый халат на другой, более нарядный – меч самурая был вышит на нем нитками красного шелка. Косичка его была тщательно заплетена и казалась от этого гораздо менее седой. Приблизившись к ней крошечными шажками, он глубоко ей поклонился. Ей показалось, что на дневную репетицию он прибыл с единственной целью познакомиться с ее игрой. По сути этот музыкант был скорее педагогом, а не исполнителем, а потому мог быть счастлив любому ученику или партнеру, способному превзойти его. И в ту минуту, когда она привстала, чтобы поклоном ответить на его приветствие, она ощутила, как что-то взорвалось у нее внутри и бурлящий поток крови пропитывает те гигиенические прокладки, которые дала ей прекрасная Ингрид, и, несмотря на разрывавшую ее боль, она почувствовала облегчение и радость. Теперь она была уже окончательно уверена – он вернулся, ее период. Без всяких сомнений.

Морщинистый старик с интересом рассматривал ее: скоро, скоро придется сидеть им на сцене бок о бок, золотая арфа рядом с черной, чтобы напомнить людям о цвете и запахе моря.

«Так что я была права, – думала она про себя, – когда говорила им, что могла родить ребенка. Но тогда… тогда я этого не хотела. Я была права, и доказательства этого сейчас вытекают из моего тела. Мама, мама! Ты и Хони – где вы сейчас? И который сейчас час? Вернулась ли мама в Иерусалим или она, испугавшись одиночества, названивает все время своему сыну?»

И внезапно неудержимый стон вырвался из самой глубины ее существа, вопреки ее воле. «Нет, не могло случиться так, чтобы мать, давшая жизнь мне самой, решила, что я потеряна».

И маленький старый человечек увидел слезы и вздрагивающие плечи «первой арфы», бывшей на половину столетия моложе его, и, переполненный сочувствия, поднялся, а затем маленькими, изящными шажками, подобными тем, которыми ее отец забавлял ночью свою жену, подплыл к ней и мягко поклонился.

Он опять вернулся поздно ночью, нисколько не позаботившись о том, чтобы не шуметь, как если бы ему было наплевать – сплю я или нет. Шаги его еще долго отдавались в пустых комнатах. Свет в холле он оставил, потом бесконечно долго возился и шелестел бумагами, пока, наконец, не затих. И я потащился на этот свет, все еще в плену старческого полусна.