Авраам Иегошуа - История разведенной арфистки

Только после возвращения домой с концерта Нóга вдруг забеспокоилась, что назавтра, среди предотъездной суматохи, сопровождающей, как известно, все связанное с предстоящим длительным путешествием, она не найдет достаточно времени, чтобы должным образом попрощаться с матерью. Времени для этого в Израиле оставалось совсем ничего, но она знала, что остающаяся в одиночестве мать рада будет в любое время суток услышать ее голос, даже если для этого придется ей проснуться. Но звонки в Иерусалим оставались безответны, давая повод для нового беспокойства. Не были ли все наши действия, связанные с переездом, поспешны и необдуманны? Она позвонила брату, спящему обычно мертвым сном, и ее невестка Сара, которая, как истинный художник, использовала эти предрассветные и тихие часы для создания самых эксцентричных своих картин, взяла трубку и успокоила ее:

– Где мама? Нет, она не исчезла. Она здесь, у нас. Спит вместе с ребятами у них в комнате. Приехала к нам позавчера… Думаю, потому, что соскучилась по малышам… Ну и потому, конечно, что тревожилась.

– Тревожилась? О ком? Или о чем?

– Трудно сказать, – отвечала Сара. – Может, о себе самой. А может, о тебе…

– Обо мне? С какой стати?

– Неясно. Из-за этого твоего путешествия, может быть. Подожди, сейчас я ее разбужу. Она будет просто счастлива услышать твой голос, а ты заодно поймешь, что именно беспокоит ее.

– О, нет… Не надо, не надо. Не буди ее…

Но она была польщена:

– Я хотела только попрощаться с ней. Но если она все еще будет здесь, то завтра утром…

– Будет она здесь, будет, будет. Похоже, что она вовсе не торопится вернуться в Иерусалим.

– В таком случае я позвоню ей перед самым вылетом в Японию.

– Япония… Япония, – и невестка Нóги вздохнула. – Великолепно… Как я завидую твоей свободе.

– Не преувеличивай, дорогая. Здесь нет ничего общего со свободой. Обычная жизнь профессионального музыканта, по которой я так изголодалась. Что правда – то правда.

– Но, в конце концов, у тебя есть оркестр, который может утолить твой голод. А я здесь совершенно одна, всю ночь сражаюсь со своими неутолимыми амбициями художника.

– Зато у тебя есть твои дети. И разве это не делает тебя счастливой?

– Делает. К сожалению – не всегда. Но даже когда такое случается, спокойствия это не приносит. И расслабиться я не могу даже на минуту.

Нóга почувствовала себя виноватой. Ведь из-за того, что она так увлеклась съемками в массовках, она не сумела должным образом помочь своей невестке.

– Может быть, – издалека сказала она, – после того как мы вернемся из Японии, вы сумеете организовать себе хоть ненадолго путешествие сюда, ко мне. Если не получится приехать вместе с Хони – приезжай одна, а Хони и мама присмотрят за детьми.

– Спасибо, милая. Но с тех пор, как твоя мама отказалась от возможности расстаться с Иерусалимом, она тем самым лишилась реальной возможности помогать нам.

После того как трубка была повешена, Нóга долго не могла уснуть. Магические соблазны и возможности необыкновенной кровати лишь погрузили ее в легкую дремоту – иллюзию настоящего, требовавшегося ей сна, и ей пришлось принять таблетку снотворного, после которой, как она надеялась, ей удастся проснуться освеженной, готовой к путешествию в далекую страну, в которой ей доведется – или не доведется – показать себя.

Под влиянием таблетки она, в конечном итоге, погрузилась в глубокий и крепкий сон, в котором внезапно встретила своего отца, который с момента смерти ни разу не являлся ей в сновидениях. Но здесь – вот он был здесь, непринужденно лежа в электрифицированной кровати, нимало не смущенный тем фактом, что она была установлена после его смерти. Но и сама она – находилась ли она в той детской комнате, в которой ей всегда было так хорошо? Одна за другой волны сновидений захлестывали ее, перенося то в одно, то в другое знакомое ей место, они менялись, словно изображения на экране телевизора, так поразившие и покорившие некогда сердца двух маленьких мальчиков. Да и вся квартира была неузнаваема, словно по ней прокатилось цунами, и только одно казалось незыблемым: в середине гостиной высилось неправдоподобно мощное дерево никогда не виданной ею породы, просунувшее толстые ветви наружу сквозь распахнутое окно, оказавшееся в стене в том месте, где его никогда не было.

Сам отец был бледен и тих, и то, как он переворачивал страницы газеты, наводило на мысль, что смерть отнимала слишком много сил у читателя газеты. Но тем не менее он вовсе не выглядел больным или угнетенным, как если бы смерть была тяжелым, но успешным операционным вмешательством, после которого смерть уже не была неотвратимой. Было ли это правильным, изумлялась спящая арфистка, использовать этот подарок, этот дар, для того чтобы сказать последнее «прощай» перед путешествием? Она побрела на кухню, чтобы спросить у матери, является ли последнее прощание – такое, как в данном случае, – чем-то таким, что причинит ему еще большую боль – за исключением того, что кухня оказалась перемещенной в неизвестный ей угол квартиры, а на месте, где она когда-то была, находилась теперь ванная комната с намертво заколоченным окном? Бледная женщина, погруженная в розоватую пену, лежала в ванне; глаза ее закрыты, но кто она такая? Это не ее мать, это кто-то совершенно посторонний. Внезапно глаза широко раскрываются. И теперь видно, что она молода и что это, скорее всего, владелица квартиры.