Антон Секисов - Бог тревоги

Теперь у Марселя началась беспокойная жизнь. От такой жизни он похудел и слегка запаршивел. Желтые пятна появились на белом и мягком брюхе, он перестал умывать себя.

Марсель был уже не в том возрасте, чтоб приноравливаться к переменам, он уже слишком привык к тихому плаванию по иным мирам. Саше и Косте было жаль Марселя, но они не теряли надежды, что коты найдут общий язык. Надежду усиливало их внешнее сходство — почти идентичный окрас, а кроме того, одна на двоих привычка сдирать и сжирать куски обоев. Может, со временем это хобби сумеет их объединить.

Но пока что ситуация выглядела не лучшим образом. Выглядела она скорее так, как если бы к Косте подселили дагестанского бойца ММА, который бросался бы на него, пока Костя спал, мечтал или читал книгу и, быстро переведя бой в партер, душил и бил кулаками.

По вечерам Марсель горько выл. Ему вторила чайка, кружившая над помойкой. Марсель был заключенным, тюрьма для него имела ясные очертания и источник пагубы был перед ним, а чайка в небе была свободнее самого свободного человека, но точно такое отчаяние рвало и ее крик.

Вскоре наша квартира на улице Комсомола пережила наводнение. Изношенная труба прорвалась, и за считаные минуты вода поднялась до пояса. Это ускорило гибель и без того погибавшего на глазах жилья. Штукатурка сыпалась уже большими кусками, ванная и туалет окончательно вышли из строя, и теперь не только кухня, но и вся квартира превратилась в пристанище бога подводной вони Дагона. А жуки, вылезшие из подсолнухов, расплодились так, что целыми стаями перемещались по стенам.

Один только Костя был островком спокойствия в этом бушующем море мусора и гнилой воды. Его жизнь не менялась ни в одной мельчайшей детали. Та же марка овсянки, та же часовая зарядка, тот же кофе, готовившийся на самом медленном из огней.

Но я с не меньшим спокойствием наблюдал умирание нашей квартиры, я готов был уйти под воду вместе с этой Венецией, воздвигнутой из дерьма и яичных коробок. Тем более что я твердо усвоил — процесс угасания, погружения на дно может растянуться на многие десятилетия. И только энергия молодой жизни, которая еще бушевала в Саше, не дала нам уйти под воду, она настояла, чтобы мы как можно скорее искали другое жилье.

Мы отправились навестить Женю в сумасшедший дом. В дороге я выяснил, что в последние пару недель Женя донимал друзей звонками, письмами, сообщениями. Он твердил о каком-то расколе в пространстве, о демонах, массово прорвавшихся в нашу реальность, о необходимости укреплять сигнализацию. А на самом пике болезни в голове у него поменялись местами мертвые и живые, и он пытался звонить Марату, мертвым членам семьи, другим мертвецам, которых знал лично, а вот с живыми друзьями общался одним способом: приходя в церковь и ставя каждому свечи за упокой. Единственным другом, которого все это обошло стороной, оказался я. А значит, и в состоянии бреда Женя не забывал моего предательства, боялся открыться мне или же, в его логике, не хотел меня спасти.

Мы шли по улице из сплошных заброшенных заводских зданий, почти в точности воспроизводившей улицу Комсомола. Приходилось месить ногами пышную снеговую кашу, ежесекундно стирать снеговую кашу с лица, эта каша висела в воздухе густой пленкой. Мои карманы были набиты упаковками конфет «Скитлс», шоколадок и мармеладок, приобретенных по просьбе Жени.

С ворот больницы свисала колючая проволока, разорванная и распущенная, она вилась по стене, как виноградный лист. За весь путь мы не встретили ни одной вывески, но вот появилась первая — «Центр принудительного психиатрического лечения». Женю держали в соседнем здании, имевшем и без таблички уныло-жуткий вид.

Свидания проходили в душной комнатке без окон, заставленной школьными партами. Больные и посетители очень тихо, как во время контрольной, переговаривались. В углу стоял аквариум, покрывшийся тиной и желто-белым налетом. Я вспомнил, что точно такой же налет был и на губах моих родственников, которых круглосуточно пичкали медикаментами.

Женя вышел навстречу к нам в застиранной полосатой пижаме, с лицом, как будто бы тоже пережившим массу стирок. Глаза не выражали ничего, кроме вялого недоумения. Шаркая, он упал на стул, и, хотя скелет вроде был при нем, показалось, что он растекся на стуле желейной массой.

Разорвав пачку «Скитлс», он принялся сыпать конфеты в рот, не слыша вопросов. Наевшись, он стал жаловаться на то, что ему запрещают гулять, на чудовищную кормежку, в которой нет ничего веганского, даже картофельное пюре тут со свиным жиром. А на днях один сумасшедший старик наделал в штаны, а второй пациент попытался того старика изнасиловать. Но главное, что Жене не место здесь — ведь он абсолютно нормален, в отличие от всех остальных, в особенности санитаров. Его кололи какой-то тяжелой дрянью, и он был не в состоянии ни читать, ни думать. А Женя прежде всего деловой человек, его время — деньги, кто оплатит ему гонорар за концерт, который должен пройти уже через неделю? Судя по всему, врачи не торопились его выпускать и даже вовсе хотели отправить по месту прописки в родное Кемерово, этапировать в сопровождении конвоиров, как террориста.