Антон Секисов - Бог тревоги

Этот монолог не был произнесен, а скорее реконструирован мной из бессвязных проклятий и обвинений, на которые мне, в общем, нечего было возразить. Она была права в каждом слове.

И все же было обидно, что в тот момент, когда мной овладели самые чистые помыслы, когда я был готов примириться с такой жизнью и даже найти в ней очарование, ведь я купил подарки на последние деньги, а это о чем-то да говорит, так вот в этот самый момент меня гнали из дома, как надувшую на ковер собаку.

Прощание вышло скомканным. Я все же пролез в коридор, чтобы надеть сухие кроссовки, и Никита прыгнул на меня с подставки для обуви, как шимпанзе, и принялся бить кулаками. Он целился в пах, а его удар мог оказаться по-настоящему неприятным, и мне пришлось обороняться в полную силу. Но все равно этому типу удалось расцарапать мне через брюки бедро — какая животная ярость, какой поистине богатырский напор! Не пытаясь смягчить удар, я отоварил этого паренька своей сумкой. Попал я как следует, даже сбил его с ног, но вместо того, чтобы зареветь, он схватил меня за штанину и чуть не вцепился зубами в щиколотку. Малыш в ту секунду напоминал одну из тех прóклятых кукол, в которых вселяется злая сущность — демон или душа убийцы, я пытался стряхнуть его, но это не удавалось. Впрочем, и укусить меня как следует он не мог.

Я выбежал из квартиры, волоча за собой сумку и большого теленкообразного ребенка. Лестничная клетка была чиста и светла, из отверстия в двери бил яркий свет, это был свет свободы, передо мной был снова открыт миллион дорог. Я видел, как Петербург тянет ко мне свои холодные зеленоватые руки.

Мне было жаль Лиду. Как же она будет справляться одна, если даже не может выйти за дверь из-за стерегущего ее призрака. А значит, она не сможет купить продуктов, вывести детей погулять, а без свежего воздуха они совсем сатанеют. Но в то же время многие наши слабости, фобии, комплексы, кажущиеся непреодолимой преградой, перед лицом реальных проблем, в том числе и голодной смерти, не кажутся такими уж непреодолимыми. А кроме того, ведь у нее был отец. Она не пропадет, это совершенно точно.

Разрешив для себя эту не такую уж и простую моральную дилемму, я почувствовал небывалое облегчение. Все-таки никакой любви у нас с Лидой и не могло быть, ее сразу же подменили взаимные обязательства. Как хорошо, что это разрешилось так быстро, хотя и болезненно, но чем дальше, тем было бы тяжелей. В поисках утешения совести я дошел в своем иезуитстве до мысли о том, что разрыв произошел предельно удачно для Лиды. Ведь всегда важнее уйти самому, чем быть брошенным, — если мы говорим о той стадии в отношениях, когда они начинают напоминать карточную игру в дурака. А в ней, как известно, побеждает тот, кому удается первому сбросить карты.

На следующий день я зашел к врачу. Тот же карлик, еще сильней покрасневший и облысевший, снова долго таращился мне в глаза, долго щупал, потом долго смотрел на бумажку с моими анализами, явно не понимая в ней ни единого слова. Он провел меня в комнату для УЗИ, водил датчиком, щедро намазанным гелем, после чего сообщил, что ничего особенного у меня нет. На вопрос, что он имел в виду под неособенным , он, как и в прошлый раз, пожал плечами.

— А что насчет крови в моче?

Врач почесал свой непристойный нос и ответил, что я, наверное, налегаю на свеклу. И действительно — что на улице Комсомола, что в ЖК «Европа-сити», среди всех прочих салатов я отдавал предпочтение винегрету, а среди супов моими явными фаворитами были борщ и свекольник.

Конечно, это признак некоторых проблем в почках, но ничего страшного, попейте шиповник и еще вот эти таблетки, два раза в день, и все, скорее всего , придет в норму, заверил меня врач, и мне ничего другого не оставалось, как, попрощавшись, уйти, оставив врача наедине с его носом и мыслями.

Пока меня не было на Комсомола, в квартире переменилась жизнь. Теперь квартира на улице Комсомола была наводнена жизнью. Костя завел отношения с дамой, Сашей, она поселилась с ним в комнате, перевезя из Москвы кота по имени Эдельвейс. Назван он был, всего вероятнее, в честь знаменитой дивизии вермахта.

Эдельвейса следовало считать котом только с долей условности. Скорее он был шерстяной змеей с лицом сонного человека. Такие лица бывают у средневековых животных с фресок. Он никогда не мяукал и большую часть времени сохранял свое равнодушное сонное выражение, с которым время от времени набрасывался на Марселя со спины, пытаясь впиться в загривок.