Антон Секисов - Бог тревоги

По серпу Кронверкского проспекта мы вышли к Петропавловской крепости, где поднялся порывистый ветер. Точно такой же, как в первые дни моей петербургской жизни, когда я всерьез волновался, не способен ли этот ветер сорвать с черепа кожу и вырвать яблоки из глазниц. Одно из которых, к слову, почти зажило и которое я сохранил, если верить дежурному травматологу, чудом. Чудо было явлено не для того, чтобы через неделю во время прогулки этот глаз взял и унес ветер.

К счастью, ветер ограничился тем, что срывал реплики с наших замерзших губ. Мы перестали слышать друг друга, разговор стал бессмысленным, и мы снова могли молчать, оправданные погодным условием.

Мой мочевой пузырь опять переполнился, и мы опять прощались возле двери, и я опять приготовился поливать мочой окрестности — в этот раз без особой злобы, просто знал, что так следует поступить. За Лидой захлопнулась дверь, я уже расстегнул молнию, предварительно осмотревшись по сторонам, но тут дверь открылась снова, и в проеме возникло ее лицо, ставшее маленьким и испуганным.

У Лиды была тесная однокомнатная квартира. Наверное, раза в четыре меньше нашего рассыпавшегося гнезда на улице Комсомола, но намного уютнее. Коридор и кухня были обставлены в соответствии с представлениями о минималистичном европейском уюте или даже комфорте. А вот комната была устроена очень по-петербургски и по-девичьи — виниловый проигрыватель, высокие восковые свечи, потрепанный меховой зверь, напоминающий броненосца, но без брони, с креветочными глазами навыкате. На прикроватной тумбочке стоял стакан из зеленого непрозрачного стекла и проектор с линзой, тоже напоминавший большой креветочный глаз.

Я подумал тогда, что в квартирах у петербуржцев, самых ухоженных и самых запущенных, обязательно есть что-то холодное, рыбье, да и в самих жильцах, во взглядах, в цвете лица и качестве кожи некоторых. На столе у окна я заметил крошечную колоду. Сперва показалось, что это обычные карты для игры в дурака, но, перевернув рубашку, я увидел фигуру женщины с крестом на груди и надписью снизу The High Priestess . Это были Таро. На подоконнике, спрятанный за занавеской, стоял череп. Зубы у черепа были в замечательном состоянии, я не удержался, потрогал их. Больше напоминаний о том, что это квартира врача-стоматолога, как будто и не было.

— Зубы — это единственная видимая часть скелета, — зачем-то сказала Лида, поставив чайник на стол. В нем плавал лимон, имбирное крошево, а заварка держалась в середине, не желая равномерно распределяться по чайнику.

Лида уселась вдали от меня, спрятав под столом ноги. На ней была серая советская юбка, а колени у нее были бело-молочные, очень округлые. Внезапно так захотелось увидеть их, и я с трудом удержался, чтоб не залезть под стол. Она поставила передо мной стеклянную вазочку с лимонными мармеладками из «ВкусВилла», я схватил одну, другую, Лида тоже не отставала, и мы на какое-то время впали в абсолютную одержимость, глотая мармеладки одна за другой в молчании, не думая ни о чем другом — до тех пор, пока в вазочке не осталась маленькая горсть сахара. Я огляделся по сторонам, словно проснувшись в незнакомом месте, и снова взглянул на стол, на пустую вазочку и затем на Лиду.

Было ясно, что Лида просто пожалела меня из-за посиневших от холода губ и вообще крайне жалкого вида. Снова пройдясь по комнате, снова невольно потрогав череп, я только теперь заметил балкон, а на этом балконе — сложенные друг на друга коляски. Одна из них покачнулась и издала скрип.

Я задумался было, зачем Лиде, взрослой девушке, которая к тому же не работала ни воспитательницей детского сада, ни сиделкой, сразу две детских коляски. А если это коляска, в которой когда-то качалась сама Лида, то пришла пора от нее избавиться. Что это за российская привычка — загромождать балкон вещами, которые десятилетиями стоят без применения, пока не превратятся в груду тряпья и ржавчины. Но Лида не дала мне развить эту мысль и придумать еще несколько версий о детских колясках, которые были бы, скорее всего, одна другой нелепее. Подойдя вплотную ко мне — впервые мы оказались так близко со времен лечения кариеса, — она сказала ровным бесчувственным голосом: «У меня двое детей».

Я замер, прислушиваясь к себе в ожидании хоть какой-то эмоции — радостной, как в случае Риты и ее мнимой беременности, или негативной, или просто легкого удивления — но нет, опять ничего, абсолютная глухота. Даже самой бессмысленной реплики вроде «вот оно что» не получилось из себя выдавить.