Богомил Нонев - Одежда — церемониальная

Высокий гость уже поравнялся со мной. Я подаю руку. Шеф протокола шепчет своему президенту, и тот повторяет: посол Болгарии. За мной следует посол Бельгии, потом — Японии, за ним швед, посол ГДР, я знаю всю последовательность до конца…

Господин президент приехал на три дня и уезжает. Люди, стоящие рядом со мной, приехали на два, три года, на пять лет и уезжают; они возвращаются домой. Другие люди живут здесь. А есть и такие, кому некуда уехать и кто не может жить на родной земле. Ну их к черту!

Я долго смотрел, как рождается день — мифический, в кровавых отблесках кипящей от солнца морской синевы. Свинцово холодные облака сползают, чтобы погасить пожар. И так далее. По своду небес мчались Фаэтоны, среди тяжелых туч мелькали Эросы и Психеи, там же стоял какой-то Дионис, а к его ногам ластилась пантера. Розовый рассвет ваял нежную плоть Андромеды, а рядом с ней вырастало смугло-коричневое, сильное и мускулистое тело Персея. Медузы и павлины, Горгоны и рыбы возникали на горизонте и исчезали вместе с отблесками раздраженного и утомленного литературными образами воображения.

Наверное, это потому, что я далеко от родного города, от моих гор, от моих красок. Здесь я ищу возможные параллели, почерпнутые в пластах памяти, роюсь в прошлом, перебираю легенды, меня влечет образно-мифическое, потому что таковы здесь восходы и закаты, таков желтый свет песков и бесцветный лак полуденного солнца, сине-пурпурные глубины вод и красные капли кораллов, которые притаились у подножья скал.

В сущности, я забегаю вперед. Восход был как восход. Я уже не первый год наблюдаю его обманчивую игру и знаю, что еще минута — и все побелеет в раннем и белом свете утра. По улицам заскользят тени людей, завернувшихся в поношенные пальто, шеи их обвиты полотенцами, чтобы уберечься от ревматической сырости. Каждый держит под мышкой теплый хлеб, в руке несет синий бумажный пакет молока — самого дешевого, того, что делается из порошка, смешанного с водой, и потом разливается в синие парафиновые пакеты. В больших не по размеру башмаках эти люди шагают по неровному асфальту так бесшумно, что кажутся бесплотными тенями, тихими и безмолвными. Но если кто-то из них поднимает глаза к террасе, на которой я стою, я увижу бездонную человеческую муку — черную, устоявшуюся, невысказанную…

Но я опять забегаю вперед.

Я вышел на террасу, потому что то ли сильный свет ночной лампы, то ли бледные строки литературной газеты, то ли многословие дискуссии меня утомили, и мне захотелось на воздух.

Двое спорили об одной повести и о праве критика на собственный стиль. Впрочем, все критики всегда доказывали свое право на стиль, может быть потому, что именно стиль — внесенный извне элемент, декоративное украшение, утомительно выставленное напоказ. Именно этот стиль топчет плоды зрелой мысли, разрушает здание, в котором должны быть наблюдение, анализ, прозрение.

Никто не спорит, что беллетрист должен быть и стилистом, тем более — что он имеет право на собственный стиль, он просто не имеет права жить в климате чужого стиля. И зачастую весьма сложный и манерный стиль критика показывает, что он стремится утвердить собственную личность, пытаясь быть выше писателя, выше простых слов, мудрее ясной мысли, многоцветнее звучных и чистых красок. Такое множество превосходных степеней в сочетании с декларациями о праве на личный стиль вызывает у меня неудержимое желание увидеть и услышать самое личность; потом и это желание исчезает, и чтобы не утратить душевного здоровья, я отбрасываю газету и обращаюсь к оригиналам библейского мифологического мышления, заливающим горизонт героями и пророками, прекрасными женщинами и нагими хохочущими детьми, бушующими волнами и спокойными заливами, фантастическими кораблями и в молитве воздетыми к небу руками.

Небо постепенно успокаивалось.

А память вернула меня к небольшой повести моего старого друга, хорошего рассказчика, к тем временам, когда она была создана, и даже раньше.

Я вспомнил корчму «Среднее образование» в Тырново. Стояла весна трагического и великолепного 1944 года. В древнем престольном городе собралась куча испуганного народа, поспешно покинувшего столицу, которая глохла от разрывов бомб. Я уже упоминал об этих днях: трава пробивалась между булыжниками мостовой, бездомные кошки мелькали в ночной темноте, сверкая глазами. Уехало в Тырново и одно издательство, для которого я читал корректуры. Мне даже повысили жалованье, чтобы я остался в столице. И поскольку надо было на что-то жить, я остался.