Богомил Нонев - Одежда — церемониальная

Весной, о которой идет речь, я поехал в Тырново с докладом хозяину, что и как идет в типографии «Книпеграф», пострадала ли готовая продукция, что ответила придворная типография и будет ли работать «Изгрев».

В Тырново съехались и многие писатели, — один потому, что родом был из Елены, это так близко, километров пятьдесят; у другого жена устроилась агрономом в какой-то государственной дирекции; у третьего здесь нашлась родня. Светослав Минков только что вернулся из Японии, он молчал или безо всякой охоты мрачно пережевывал воспоминания о недавнем прошлом. Его собрата по перу волновала и следующие тридцать лет продолжала волновать личная неувядаемая литературная слава, он хотел знать, известна ли в Токио современная болгарская литература, то есть его книги. Был здесь и аптекарь, переводивший восточную поэзию. Он любил посвящать нас в свои аптечные тревоги, утверждал, что аптеки должны принадлежать государству, что их ни в коем случае нельзя предавать для консигнации или чего-то подобного. Время решило этот вопрос в его пользу. Был и еще один человек, принадлежавший к пишущей братии, который знал каждый город от Балтики до Черного моря, — ходячий географический справочник.

В «Среднем образовании» было тонкое вино, которое легко пилось, иногда подавали маленькие котлетки или ломтики окорока. Но поскольку лучшая закуска к вину — беседа, время было голодное и напряженное, а ожидание питало надежды, все шло хорошо.

Мне кажется, что тогда люди говорили именно то, что думали в данную минуту, потому что время было полно грохота сражений, земля дрожала от приближающихся шагов долгожданной армии, все знали, что происходит в Средна-Горе и чего мы с таким волнением ждем, затаив дыхание. Когда мы выходили на молчаливые улицы, слова подступали к горлу, наперебой стремились нарисовать грядущее, представить, что и как будет.

Через несколько месяцев оказалось, что все гораздо проще и гораздо величественнее, чем мы себе представляли.

Тогда писатель — вы понимаете, о ком я говорю, — по нескольку раз и в разных вариантах рассказывал сюжеты своих ненаписанных рассказов. И тогда, и позже он постоянно утверждал, что рассказывает вам законченное произведение, но это было не так. Он просто испытывал в устном рассказе прочность сюжета, опробовал характеры, проверял, верен ли дух времени. Когда я стараюсь представить себе Тырново — не столицу древнеболгарских царей и цариц, а провинциальный город с гарнизоном и офицерским клубом, гостиницами, чьи окна смотрятся в Янтру, пивнушками, провонявшими кислым вином, и шатким зданием читалишта, оно же театр, город, покрытый пластами воспоминаний о далеком прошлом, заросшем бурьяном и высокими травами, и о национальном Возрождении с его эркерами, балконами, коваными дверями, домами с обезьянками и восточными караван-сараями, — я вижу его только сквозь призму творчества этого писателя.

Он любил описывать птиц и диких зверей, голод и материнство, глубокий зимний снег под коркой наста и буйное веселье рождающейся весны, но мне все казалось, что это останется лишь эпизодом в его творчестве, необходимым подступом к повествованию о большой и грустной человеческой участи. Таковы и были уже другие его рассказы. Его глазами я видел пыль мещанского прошлого, облепившую души людей, живущих в провинциальном городе со славным прошлым и посредственным настоящим. Сейчас над городом пролетали самолеты, и случайная писательская стайка очертя голову бросалась в спасительную темноту железнодорожного туннеля. Помню человека, который, стоило ему немного выпить, начинал довольно фальшиво петь «Интернационал», который считал «Марсельезой», он бросал вызов всему миру и писал неуклюжие стихи, от чего позднее, слава богу, отказался, но при первом же звуке сирены в смертном ужасе мчался к туннелю.

Именно этот город снова воскрес передо мной через несколько лет в небольшой повести, написанной со сдержанной теплотой, скупо и всецело под влиянием тех первых романтических лет свободы, когда мы стремились одним махом решать не только вопросы большой человеческой любви, но и больших человеческих взаимоотношений в политическом плане. Нам все казалось легко достижимым, так же легко, как легко жило в наших мечтах, — и свобода, и волнующее братство всех народов, и равенство в веках. Мы хотели, чтобы из политического словаря человечества как можно скорее исчез термин «балканизация», очень похожий на фруктовый салат, который в ресторанах Запада называется почему-то «македонским»». Потому что на нашем полуострове была сплошная мещанина, как в этом самом салате, и никогда не торжествовала благодать мирной жизни, — ни за двадцать с лишним веков до новой эры, ни за двадцать веков новой эры. Эта земля так густо напоена кровью, что стала походить на кошмары Гойи — война, жестокости, братоубийства.