Богомил Нонев - Одежда — церемониальная

Журналистка чувствовала себя хозяйкой положения. Она говорила и говорила, в большинстве случаев предлагала действительную информацию и в то же время внушала свои выводы. Лицо ее заблестело сильнее, глаза сузились, бесцветные ресницы часто моргали. Вот она сказала все, что должна была сказать, и начала повторяться. А в мирке, где слишком многое и без того повторяется, не любят пережевывать одно и то же, потому что повторения утомляют участников игры, требуют от них лишнего напряжения, наводят скуку и вызывают раздражение.

Подали кофе. И коньяк. И ликер. «Курвуазье-Наполеон» и «Мари Бризар». Подлинные VSOP. Зато кофе был жидким и безвкусным.

Благодаря всему этому за столом наступило оживление, народ зашумел, задвигался, и вскоре я остался один. Точнее, в обществе дамы с поредевшими волосами и неприятно влажными губами, обвисшей кожей лица, одетой в какое-то псевдопарчовое и безвкусно сшитое платье.

— Так, — говорю я, — значит, уезжает премьер-министр…

— Каждый куда-нибудь уезжает!

— Да. Но некоторые остаются!

— Это вы обо мне?

Я вовсе не имел в виду ее. Просто надо было как-то ответить на реплику дамы.

— Лично мне здесь хорошо. Зато вам я желаю вернуться к своему со-ци-а-лиз-му (последнее слово было сказано резко и зло).

Это было уже грубо. Тем более, что она всегда старалась говорить протяжно-иронично.

— Спасибо, — смиренно отозвался, я, — постараюсь воспользоваться вашим советом. Но и без него я сделал бы то же самое. И если вам угодно знать, это произойдет в ближайшее время…

Она замолчала. Видно, силы уже изменяли ей, даже злоба не помогала. Я встал и отошел к группе коллег. Она сидела одна, опустив голову и глядя перед собой невидящими глазами.

Вскоре все стали разъезжаться по домам. Вилла посла стояла на берегу моря, далеко от города, и широкое шоссе бежало среди неоновых ламп, чистых и прозрачных. Они бросали совершенно театральный свет на крупные оголенные стволы эвкалиптов, нежную зеленую листву дикой мимозы, белые фасады придорожных кафе, безмолвно и безжизненно стоящих в темноте. Сейчас не сезон, и большинство заведений закрыто. Грустно смотреть на эти магазины, кафе, рестораны, которые работают шесть-восемь месяцев в году, а остальное время стоят, опустив плечи, под крупными каплями дождя, дрожат от ночной сырости, синеют и зеленеют от холода. Такое же потрясающее одиночество и тоску я почувствовал однажды, когда безрассудное желание поработать там, где никто не будет беспокоить, привело меня зимой на курорт Золотые пески, в гостиницу, которая называлась не то «Букет», не то «Герань». Вечером я уныло жевал в одиночестве котлеты, потому что никто не станет разжигать шашлычницу для одного человека, и не знал, с кем распить бутылку «мискета», а вино не любит молчания. Потом откуда ни возьмись появился один мой приятель, он был с машиной и предложил мне ехать вместе с ним в Софию. И мы помчались по грязному шоссе, которое у Сливена стало снежным, а перед Стара-Загорой завязли в сугробе. Какой-то грузовик вытащил нас, и мы, замерзшие и отчаявшиеся, с трудом нашли в Стара-Загоре комнату и кое-как переночевали, а на следующий день самоуверенный шофер, который смотрел на гололед безо всякого уважения, не удержал машину, и мы оказались в кювете. Надо сказать, что мы дешево отделались — парой царапин, — и мой приятель гордо заявил:

— Ну что, видел, какой я шофер? Не будь таким я асом, неизвестно, что могло бы случиться!

Хорошо, когда умеешь извлекать закономерность из случайности. Это свидетельствует об остром уме, способном дать действительности научное истолкование.

Были в моей жизни и другие смешные и нелепые случаи, и от каждого тянуло тупой тоской, одиночеством, сыростью и холодом, пронизывающим до костей. Но каждый раз — и тогда, когда я провел в одиночестве долгую мартовскую ночь между двумя бомбардировками, и тогда, когда самолет, которым я летел, совершил вынужденную посадку на случайном аэродроме в пустыне Гоби из-за песчаной бури, которая бушевала три дня, и тогда, когда застрял в Касабланке без копейки денег, а билет оказался не в порядке, — каждый раз я знал, что все уладится, что я вернусь домой, что меня ждут. Когда знаешь это, все не так уж тяжело и трудно…

Мы уже подъезжали к нашей «résidence». Еще одно кафе, закрытая мясная лавка, маленькая хибарка, где продают апельсины из обширного сада, среди корзин прикорнул сторож, завернувшийся в толстую накидку из овечьей шерсти. Он отыскал сухое местечко под узкой стрехой и теперь лежит, свернувшись калачиком, прямо на земле, но на своей земле; она бедная, истощенная, летом ссыхается, как старая апельсиновая корка, а зимой, в период проливных дождей, раскисает; она мокрая, грязная, топкая, но это — его земля…