Николай Драганов - Пшеничные колосья

— Что болтаешь? — громко крикнул поручик.

— Я посветил фонариком, а он лежит между девушкой и стариком… Наклонился, только хотел пнуть его ногой и тут увидел, что он осколок какой-то бутылки воткнул себе в грудь…

Офицер почувствовал, как что-то кольнуло у него под ребрами, будто и его пронзили острым осколком бутылки, почувствовал, как его душа медленно начала погружаться в липкую, тревожную пустоту. Жандармы молча ждали команды трогаться. Присев на корточки, они втягивали в себя горький сигаретный дым. Луна рухнула на землю, покатилась через лес к горному потоку и утонула в глубоком омуте. Сквозь листву начала просачиваться предутренняя синева. Весенняя буря билась о скалы.

Перевод В. Миневой.

Проснулся я оттого, что хлопнула дверь. Это жена внесла в комнату две глиняные миски, доверху наполненные парным молоком.

Было уже поздно.

За окном трепетали серебряные крылья утра. Жена поставила на стол расписные миски и сказала:

— Тебя ждет какой-то человек у ворот. Поговорить хочет.

— Кто бы это?

— Не знаю. Но отец сердится…

Отец мой всегда сердился, когда я приезжал в отпуск и люди приходили поговорить со мной. Он знал, что они идут пожаловаться, попросить содействия, совета. Отец сердился, но я не мог отказать им, потому что это были мои ровесники, с которыми я дружил с малых лет, или их отцы и матери.

У ворот я порядком задержался. Когда вернулся, молоко уже остыло. Жена недовольно спросила:

— Что это за разговоры по целому часу?

Я подсел к ней, отхлебнул молока и принялся рассказывать, зачем приходил тот человек.

… Это был Стефан, самый младший из сыновей Христо Денкина. Дед Христо болел уже давно, а в последние дни стало ясно, что долго он не протянет. Накануне вечером, когда мы с женой сходили с поезда на дойренской станции, нас видели многие. Видел нас и старый учитель Цоню. В тот же вечер он навестил Христо Денкина. В разговоре учитель упомянул о моем приезде. Христо Денкин тут же кликнул сыновей и велел им во что бы то ни стало привести меня. По очень важному делу. Те едва уговорили его подождать хотя бы до утра, дескать, человек устал с дороги, надо дать ему выспаться, отдохнуть, а уж тогда звать по делу. И не успело взойти солнце, как старик принялся подгонять: «Ну-ка, отправляйтесь кто-нибудь».

Я попросил Стефана не ждать меня. Сказал, что скоро приду. Христо Денкин живет в верхнем квартале, дом его стоит на косогоре, как раз над Дерменджийским источником…

Один за другим уходят из жизни мои односельчане — кого я помню с тех пор, как сознаю себя человеком. Они были моими первыми учителями. И мне грустно терять их. Когда я плакал, слезы мне утирали их ладони. Не могу забыть, как собирались по вечерам на перекрестке женщины нашего квартала с пестрыми коромыслами на плечах, а на коромыслах поблескивали медные менцы [6] Менцы — особой формы ведра. (Прим. перев.). . Не снимая коромысел с плеч, подолгу вели задушевные разговоры бабка Докия, тетки Неда и Дека, Боца и Маринка. Это они учили меня, что наверху — небо, а на небе светят солнце, луна и звезды; что ступаем мы по земле. На земле живут люди, животные, птицы, растут деревья, родится пшеница, а из нее делают хлеб…

Нет их, давно уже нет моих первых учителей.

А такие, как Христо Денкин, учили меня любить и уважать бедных и слабых, преклоняться перед далекой и незнакомой землей со странным именем «СССР».

Их было четверо, моих учителей из села, огороженного двумя холмами с севера и с юга, но открытого рассвету и закату — будто бы специально для того, чтобы не было преград на пути солнца, чтобы целый день освещало оно окна домов. Жили они в селе, где когда-то самыми высокими зданиями были церковь, община да дом сельского богача.

Милы они мне, эти люди, простые, как земля, и чистые, как утренняя заря…

Дед Иванчо Трубка еще жив. Мы не виделись много лет. Говорят, он сильно постарел. На улицу выходит по утреннему холодку да на закате. Выкурит трубку — и обратно в дом. Плечистым, крупным человеком был он когда-то. Говорил медленно, словно старательно обдумывая каждое слово, прежде, чем произнести его. И движения у него были медленные. Шагал он широко и слегка горбил плечи.

Всякий раз, вспоминая деда Трубку, я представляю, как стоит он под ветками вербы, что растет у старого колодца на площади, почему-то обязательно к вечеру, на закате. Курит свою трубку, повесив палку на локоть, и вполголоса рассказывает мне о России. В молодости он объездил всю Америку и нигде добра не видал. Где только ни ступала его нога — везде богачи правили… А Петра Гундера вижу в обеденное время. Пригревает мягкое осеннее солнышко, пахнет сухой полынью, гнилыми яблоками и дынями, я иду босиком к бабушке. Улица, по которой лежит мой путь, проходит мимо его дома. Широкая улица, по обеим сторонам которой буйно разрослась бузина. На улицу выходит задняя стена Гундерова дома. Едва дохожу до двора Анки, соседки его, как появляется он, бай [7] Бай — уважительное обращение к пожилым мужчинам. Петр. Улыбающийся, краснощекий, в мокрой под мышками синей рубахе, обтягивающей его плотное тело. Он, улыбаясь, останавливает меня, в прищуренных глазах светятся синие искорки. И первое, что он говорит: «Эй, молодежь, идет, идет красная волна, не выдержит плотина, увидишь — рухнет, и зальет волна всю землю. Слышишь, как рокочет страшно?» Радость его бесконечна, смех его гремит на всю улицу. Бай Петр умер в расцвете сил. Не было ему тогда и шестидесяти… Еще более молодым умер Энчо, сын Геше. От истязаний в полиции у него высохла одна рука, она висела, как сломанная ветка. Но здоровая работала вдвойне. Он разносил по селу «Попугая», расклеивал его на заборах и толковал по-своему. Особенно, если вокруг собиралась толпа. «Попугай» — это была такая иллюстрированная газета. Основными действующими лицами были какие-нибудь животные или люди, а подразумевались в основном Германия и Советский Союз. Советский Союз изображался белым или красным медведем, чье горло крепко сжимала мускулистая рука немецкого солдата. Энчо размахивал «Попугаем» и рассуждал во всеуслышание: «Кто это победит медведя? Этот немец-хиляк, что ли? Да скорее реки вспять потекут!» Приходили полицаи и уводили его в участок. Говорили, что он умер в околийском управлении… Христо Денкин внешне ничем не походил ни на одного из троих. Роста он был небольшого. Худой. Казалось, дунь на него — упадет. Не могу представить его себе хмурым. Перед моим внутренним взором он появляется только озаренным солнцем. Где-то около полудня. Вижу, как он возвращается с виноградника: с мотыгой на плече, в потертой шапчонке, в чистой фуфайке и домотканых штанах, на ногах сандалии — тоже начищенные до блеска. Всегда выбритый. Так он ходил и в будни, и в праздники. Представляю его себе и перед корчмой Стояна Кирова. Нос у него был прямой, с синими прожилками. И на губах у него, и на щеках тоже переплетались голубые жилочки. Второго такого шустрого и подвижного человека в селе не было. Глаза умные, с насмешливым огоньком.