Эмили Рускович - Айдахо [litres]

Дальше следует звук ничего. Обе застыли в этом внезапном затишье звука и света, медного вечернего света, не падающего на них сверху, а подбирающегося сбоку, косыми потоками, через кроны и стволы. Солнце высвечивает мягкие коричневые волоски у Джун на висках, волоски на скулах. И даже – Мэй замечает это, когда Джун слегка поворачивает голову, – крошечные волоски на бугорке носа. Разве не чудо, что они были здесь всегда? Разве не чудо, что через секунду они исчезнут? Она тянет к ним руку, но Джун, тоже всматриваясь в тишину, шлепает по ней ладонью, и обе снова застывают в неподвижности.

Для сверчков слишком жарко, но козодои и летучие мыши уже охотятся на первых комаров. В тишине слышно, как гудит воздух между сложенными крыльями птиц, торпедами падающих вниз. А потом – хлопушечный вздох обратного, обретенного ветра. Крылья раскрыты. Полет. В небе одним комаром меньше. Одной нитью меньше в полотне поднимающегося гула, поднимающегося с земли, подобно чувству.

Мэй устала. Она счастлива, и она устала. В эту минуту – Джун так близко, животный страх Джун невидим под запахом сырого сиденья и прохлады деревьев – ей кажется, что она могла бы уснуть тут же, у сестры на плече. Она могла бы уснуть прямо сейчас и проспать до самого утра. Может, завтра Джун уже не будет такой доброй. Может, она зароется в свои книги. Может, пойдет сама исследовать лес. Осознав все это, Мэй решает не спать, а остаться так на подольше. Борясь со сном, она перебирает взглядом все, что видит перед собой. Гигантские веера листьев малины, сморщенные по центру, коричневатые по краям, будто пригорели. Тысячелистники, тихонько прокладывающие собственные тропки; они следуют друг за другом по дорожкам, у которых нет конца, дорожки эти складываются из растений, стоящих недвижно невдалеке друг от друга. Серебристо-зеленые стебли и крошечные белые цветки, жесткие, стоит им только распуститься, которые легко можно стереть в порошок, покатав между ладонями, а после сдуть.

Чувствуя, как слипаются веки, Мэй начинает свой обычный ритуал. Она забывает. Подбирая различные части дня, разбросанные в голове, она откладывает их в сторонку, чтобы не мешались, чтобы убрать их, скажем, на полку в шкафу и на время там закрыть.

И вот, глядя на заросли травы, – Джун в уголке зрения тоже на них глядит – она забывает лицо с обложки, забывает мамину шляпу у Джун на голове, пластинки шишек в синей воде. Она забывает их планы на завтра, поездку на другую гору за дровами и как Джун, наверное, снова будет подличать. Она забывает кукол, уснувших на пне. Фортепиано внизу. Папу, разучивающего песню. Скрип карандаша. Ловкача.

Стоит его забыть, и он откликается. Откликается округлым, скорбным, пристыживающим и всепрощающим кличем.

Они смотрят наверх и видят, как он смотрит вниз.

– Ловкач, – нетерпеливо зовет его Мэй. – Иди уже сюда.

Из коробки до сих пор пахнет стиральным порошком, запах другой жизни. Джинсы и темная толстовка. Вот все, что она оставила себе тридцать лет назад, когда ей велели отложить вещи на случай, если ее когда-нибудь выпустят из тюрьмы.

Одежда куда более молодой женщины. Призраки ее прикосновений в складках.

Одна в раздевалке – комнате в административном корпусе сбоку от вестибюля – она надевает через голову толстовку. Надевает и джинсы, слишком длинные и свободные. Она и не думала, что когда-нибудь увидит эти вещи снова. Всей душой надеялась, что не увидит.

В комнате висит зеркало. У нее за спиной – она заметила его, сразу как вошла, но старательно избегала в него смотреться. Она тридцать лет толком не видела своего отражения. В зеркалах из нержавеющей стали в тюремной душевой можно различить лишь намеки на свою наружность. Но теперь, заставив себя повернуться, она вдруг видит всю правду своего лица, сквозившую за тридцатью годами смутных намеков.

Лицо в зеркале неузнаваемо. Совсем не такое, как у нее. Даже ее карие глаза кажутся чужими на этом чистом лице, на этом лице человека. Пожилой женщины.

Она отворачивается.

И как только вытерпеть последующие часы, годы?

Но ее отъезд – это акт милосердия, со стороны Элизабет и с ее собственной. Она не отказалась от подарка Элизабет, потому что Элизабет не успокоится, пока не отдаст все. Она примет этот последний и губительный дар, чтобы только Элизабет обрела покой. Может, этого всегда и хотели их сердца – разбиться. Ведь тогда станет ясно, что они на это еще способны.

– Я тоже кое-что для тебя припасла, – сказала она вчера. – На стенке висит.