Эмили Рускович: Айдахо [litres]

Но их так много. Шаги. Люди. Повсюду люди выкрикивают имя следа, и он слышит это имя даже с закрытыми ушами. Темно. Это он знает наверняка, хотя под тяжестью его лба всегда темно. Темнотой пахнет от рваных выдохов людей, пока те кличут – не его, а то, что он преследует, тот запах из перчатки, запах из тысячи запахов: шкура, мыши и вода, пламя, руки, ноги и суматоха других собак, пробегавших здесь прежде, раскаленная резина шин, заглушенные двигатели, одежда, ботинки, грязь не из леса, запекшаяся корка, принесенная на подметках из других мест, с фермы, с тротуара, скошенная трава, там же застряли свежие оленьи катышки, запахи брызжут, лопаясь от трения между резиной и землей.

Он буравит в толще запахов туннель: медведь, неделю назад, мускус, запертый в клочьях меха, разлился по стволу, о который он потерся, сосновая кора, содранная день назад кислыми зубами с запахом переваренной травы и страха, даже камней, на ней ошметки пены, кого-то спугнули – да, и кролики; из-под земли, где засохла на грязной облезлой шкуре плацента, пробивается запах новорожденных крольчат, одни только появились на свет, другие – чуть постарше – уже вернулись, все ободранные, капли крови уже слизнули с сосновых иголок койотовы языки с душком голода и гнильцы, есть еще другие собаки, не идущие по следу, шерсть в соломе и во внутренностях домов, вяло роются пахучими мордами в кучах помета, сладковато-горьких от ягод бузины, которые едят медведи, чтобы гладко выскальзывали из кишечника ленточные черви.

И сама почва, сухая, тут и там сбрызнутая мочой, звериной и человечьей, и родниковая вода, стряхнутая со шкуры и с кончиков пальцев, липких от грязи, пота и чего-то тошнотворно искусственного. И по временам струйка гари, машины, бензопилы, уже почти растаяла, клацанье сцепившихся рогов, слабый, тертый запах, мелкие мухи, их раздавленные мозги на человечьей коже и под сорняками, людской страх и кортизон, дребезжат батарейки внутри огоньков в руках у людей, приглушенный металлический гул в носу, кора остывает, и кристаллизуется сок, точно в сотах, а вот и сами соты, растревоженные жуки, возня, кустарники с загубленными цветами, остывшая сорная трава, кошачье дыхание на идеально вылизанных когтях.

Один человек пахнет сильнее других, и запах этот какой-то подкошенный, опасный, на его одежде другие люди, и пес его сторонится, хотя человек пытается всюду за ним следовать, отчаяние хлещет через край, запахи злости и одержимости лавиной стекают по его плечам, по рукам, кисло-жаркими струйками выкрикиваются изо рта. Этот человек побывал в перчатке. В той самой перчатке, которую подносили к морде пса; тепло перчатки, пот внутри, олень, чья шкура стала кожей. Внутри этой перчатки и машина, где пахло кровью, но и другими запахами тоже, а потом они разнеслись на грязных, душистых волосах, на коже в порезах не толще паутинок, в жаре конфетного дыхания с соленым и немного рвотным привкусом, дыхания почти исчезнувшего, испарившегося, яркий, резкий запах лопающихся семянок, задетых детскими пальчиками или поводками, усами, носами других гончих, которые так давно, не один час назад, вздернули головы и пошли по другому следу.

Ночь. Свет выключен. Гора исчезла.

Чемодан Энн прислонен к стене. Шесть коробок, где хранятся все ее вещи, сложены в машине, припаркованной у дома. Она лежит на надувном матрасе на полу в гостиной, не в постели, не на нетронутых простынях.

Стул, метла, ведерко с краской. В темноте она оглядывает свои труды. Уже несколько ночей она почти не смыкала глаз.

Ушло немало времени, чтобы найти в этом городе улицу без детей. Прежде чем снять здесь квартиру, она три дня прожила в гостинице по соседству. Наблюдала за улицей, за местными жителями. В гостинице иногда останавливались семьи, к кому-то дети приходили в гости. Но на этой улице они не жили. Энн лично убедилась, что это так. И лишь убедившись, подписала договор аренды.

В доме три квартиры, стоит он на пригорке в городе Москоу, неподалеку от кампуса Айдахского университета, в тупике, за которым начинается лиственный лес. Дом облицован кирпичом, входную дверь обвивает сухой бурый плющ. В квартире большие окна, с двух сторон выходящие на улицу, а с третьей – к ветвям клена на опушке леса. По утрам из леса иногда выходит олениха пощипать траву перед домом.

В кухне с бледно-желтым линолеумом есть небольшая газовая плита, рядом неглубокая раковина, а на оставшемся пятачке – два стула и стол. Дальше – четырехфутовый балкон, где Энн повесила кашпо с геранью. Ее она поливает каждый день из старомодной лейки, которую купила не для цветов – те появились потом, – а чтобы поставить на балюстраду как некое заявление, утверждение, что за этими занавесками протекает более основательная, настоящая жизнь.