Михаил Холмогоров - Жилец

– Вы бы мне еще детские грехи попомнили!

– Нам достаточно тех, что в вашем деле. Но в наших же силах и забыть их на время.

– Какое время?

– Пока мы убеждены в вашей благонадежности.

– Хороша свобода – с вечной оглядкой на казенную папку в ваших сейфах.

– От этого не гарантирован в нашем отечестве никто. Если вы будете достаточно благоразумны, о папочке можете позабыть. Многого от вас и не потребуется. Больше того, мы сделаем вас фигурой, демонстрирующей всему миру полную свободу взглядов. Отправим для начала в гости к Максиму Горькому на Капри, отдохнете, о судьбах русской литературы всласть наговоритесь. Вернетесь профессором. А можете и вообще там остаться. И тогда уж свобода говорения для вас – полная.

– Поздно, Люциан Корнелиевич. Я остыл к литературе. А к мечтам о славе тем более.

В ответ получил долгий иронический взгляд. Лисюцкий усмехнулся, привстал со своего места и открыл сейф. Недолго порылся в нем и извлек две папиросные пачки.

– Это изъято в кармане вашего пальто – вещественные доказательства. Изобличающие, так сказать, документы. Ваш почерк?

Почерк был, несомненно, фелициановский, на одной коробке беглою Жоржевой рукой было написано: «Подмена. У них нет народа. Есть массы». На другой – сентенция Левушки: «Дикт. прол. а тирания – одного». Почерки у братьев схожие, ну пусть и думают, что я один, решил Георгий Андреевич. А мне – урок. Как легко превратить папиросную коробку, на которую присела летучая мысль, присела и осталась дожидаться развития в глубине не расчищенного от мусора кармана, как легко превратить ее в изобличающий Документ. Вещдок. Вспомнил, хоть и не сразу, откуда эти коробки – с Левушкой недели за две до ареста зашли в кафе, братец был рассеянно-сосредоточен, и, хотя говорили тогда о его личных перспективах, он набросал эти слова на коробке, чуть не забыл на столе, Жорж схватил в последний момент, прочитал, усмехнулся, спрятал от чужих глаз… Ненадежно, как оказалось. Своя же – бог мой, столько лет во внутреннем кармане! – она ж там аж с осени двадцать второго, ну да, после проводов Брагина только об этом и думалось, и разговаривалось, тогда и записались эти фразочки в чьем-то доме, куда забрели большой компанией. Фамилия Брагина и отговорку нашла.

– Почерк мой, но мысли не мои. Я записал их за Иваном Николаевичем Брагиным. Его выслали в двадцать втором.

– Не оправдывайтесь, Фелицианов. Кто б ни был автором, фраза останется за вами. Но я к тому, что хоть и оставили вы мечты о славе, интеллигентский инстинкт – записывать любую чушь, что взбредет в голову, неистребим. А тщеславие что ж, оно вернется при благоприятных обстоятельствах. Так что остыли вы к литературе, не остыли – это еще большой вопрос. Ну а к женщинам-то вы не остыли! А на свободе могут быть оч-чень, скажу я вам, пикантные варианты. Я, пожалуй, открою окошко.

И снова, как давеча, хлынул шум свободы с Лубянской площади. И ветерок морозный ворвался в душный кабинет.

– Пикантные варианты хороши для гимназистов-старшеклассников. В моем возрасте, признаться, это утомительно.

– Утомительно при безденежье. Эти пикантненькие претензии предъявляют, им развлечений хочется, то шубку новую, то в Сочи… Но для нас это не проблема, мы и в Париж можем с дамой сердца прокатиться, и в Венецию. Мы можем все, Фелицианов. Все удовольствия, которые в силах придумать человек, доступны сотруднику ОГПУ. Вы что думаете, органы – кнут партии и все? Нет, голубчик, мы и в политике пряника виртуозы. Только пряник-то наш не для всех. Много званых, да мало избранных. Куда можно деть званых, вам теперь известно. Но я вас призываю в скромные ряды избранных. Из-бран-ных. – Последнее сказано с похотливой вкрадчивостью, чтоб в душу проникло и улеглось с возможным удобством.

Да только душа Георгия Андреевича ощетинилась навстречу. Он уже попадался на лесть, и доброе слово, столь приятное кошке, в нем тут же включало сигнал опасности.

– Не надо мне вашего избранничества.

– А ведь больше не предложат. Подумайте, Георгий Андреевич. Я искренне хотел вам помочь. И, кроме меня, вам не поможет никто и никогда. А в случае отказа… Я вам не завидую в случае отказа.

– Я сам себе не завидую. Но отказываюсь.

Лисюцкий сжал бледные губы в тонкую ниточку, сощурил глаза и осмотрел заключенного с демонстративным презрением:

– Я рассчитывал на сильную личность – без сантиментов, без условностей. Я дал тебе последний шанс. А ты, Фелицианов, – раб. Раб!