Михаил Холмогоров - Жилец

Георгий Андреевич сторонился личностей сильных, чья магнетическая воля притягивала к себе окружающее большинство. Он оберегал свою самостоятельность. И хотя в лагере смешно надеяться на будущее воплощение гуманитарных способностей, ради которых и держался самосохранения, – тридцати шести лет на свободе ему на это не хватило, он по какой-то нравственной инерции держался подальше от всякого рода вождей и трибунов.

В июньском этапе заключенных выделялся высокий рыжеволосый старик с поседевшей раньше головы бородою и глубокими пронзительными глазами. Суровость надменного, неприступного взгляда удивительным образом сочеталась с их ясной голубизной. Видно, еще где-нибудь на пересылке вокруг старика сбилось некое стадце преданных ему людей. А сам он, смолоду привыкший властвовать, держался с неколебимым достоинством, и даже охранники как-то поеживались от его гордой осанки и насупленных бровей.

На перекличке по прибытии этапа на фамилию Фелицианов отозвался и вновь прибывший. Легкое замешательство, пока охранник не догадался добавить имя. Тот был Владимир.

В 1913 году два честолюбивых Фелицианова, профессор истории и священник прихода Николы на Могильцах, составили и издали в типографии «Родословие Фелициановых» с непременной таблицей генеалогического древа, больше широкой, нежели глубокой. Род начинался всего-навсего с 1740 года. А далее в глубь веков – тьма. Жорж, в ту пору студент, помогал родственникам-энтузиастам, разыскивал предков по архивам, переписывался со всей Россией, куда забредали вольные отпрыски их славной фамилии. Работа эта была интересна, но как-то поостудила его дворянскую – в третьем лишь поколении – спесь. Фелициановы по происхождению даже не священно-, а всего лишь церковнослужители – дьячки, пономари и прочая мелочь. Правда, к началу нынешнего века многие выбились в люди. Жоржа удивило происхождение собственной фамилии. До Александра Первого русское духовенство фамилий не имело, потому и не нашлось свидетельств об отце и матери основоположника рода – сельского дьячка Феодора из-под славного города Дмитрова. Внук его Евлампий, поступивший в 1818 году в духовную семинарию, и короновал себя столь пышной фамилией, на взгляд Жоржа, сильно отдающей литературщиной. В гимназии Жорж гордился красотой имени, в университете – стыдился, теперь привык.

Владимир Фелицианов, соборный протоиерей в Богородске, приходился Георгию Андреевичу, как следовало из генеалогической таблицы, четвероюродным братом, но даже знакомы они не были.

В бараке протоиерей сам подошел к Жоржу.

– Удивительно в узилище найти носителя своей редкой фамилии.

– А мы родственники и приходимся друг другу братьями в четвертой, если не ошибаюсь, степени. У нас общий прапрадед – дьячок Феодор церкви Успения Божьей Матери в городе Дмитрове. А прадеды – Илья и Порфирий – его сыновья. Мы от Порфирьевичей, а вы от Ильичей.

– От Ильичей, говорите? Ну-ну! – Гордого старика явно покоробило происхождение «от Ильичей», да еще в сочетании с именем его. Сейчас это звучит весьма двусмысленно. – Нет-с, я Владимир Терентьевич.

И холодок пробежал между братьями, хотя что такого сказал Георгий? Будто это он ославил такое хорошее отчество. Как бы оправдываясь, Жорж пустился в рассуждения об их генеалогическом древе, перечислил всю известную ему и неизвестную родню, всплывшую в процессе издания родословной. Брат Владимир слушал его невнимательно – его заботило братство во Христе, духовное. Он предпочел бы и Жоржу быть не братом, а отцом, как для своих клевретов. И разговор увял.

Засыпая, Жорж мучился недоумением: как это так вышло, что он вроде бы подчинился отцу Владимиру, искал его симпатии к себе, а не дожидался братских чувств и равенства? Протоиерей привык властвовать, вести за собой – хоть в бездну. А проповедует смирение. Почему с иными людьми не получается держаться независимо?

Общения с братом были редки. От ежевечерних молитв, когда отец Владимир собирал вокруг своих нар паству, Георгий уклонялся – ему претила атмосфера рабского подобострастия, которая, как облако, окутывала брата. Что-то в этом было омерзительно мирское, а Владимир не чувствовал двусмысленности положения каторжного вождя и принимал поклонение как должное. Чем он тогда отличается от старого народовольца Залепухина, которому в рот смотрят молодые эсеры?