Андрей Назаров - Эшлиман во временах и весях

— Скажи, — братец, — Эшлиман спрашивает, — этих варить или так?

Беда с вами, чревоугодниками, — отвечает лев. — Соблазн один.

Перекрестился, как умел, задней лапой, да и проглотил сырого Эшлимана. Претерпения Эшлимана в чреве льва известны, по сюжету аналогичного пребывания в чреве кита пророка Ионы. Последователи могут ознакомиться.

Добрел все же Эшлиман до магазина и скинулся с двумя бедолагами на водку Московскую за 2р. 87 к. — о были! были такие времена и нравы, и цены! И дали ему с трояка сдачу 13 копеек. Пересчитал их Эшлиман и обратился к продавцу:

— А что это Вы, любезный, мне все 13 копеек мелочью сдали?

— А чем я тебе еще их сдам, любезный? — вопросом на вопрос ответил продавец. — Разве что пиздюлями?

Эшлиман оглядел взыскующе любезного продавца, нашарил в кармане замусоленную копейку и ответил:

— Нет, лучше сырком плавленым.

И выпил Эшлиман с бедолагами на троих за ту страну, что никогда более не повторится, и закусил сырком плавленым.

В детской песочнице, где трапеза протекала, рядом с Эшлиманом трудился жук. Торопливо перебирая лапами, он двигал пустыню, хотя об этом не догадывался, поскольку пустыня его передвигалась крайне неохотно.

— Сизиф я, — пожаловался жук Эшлиману. — Чистый Сизиф!

— Не горюй, — утешил жука Эшлиман, отхлебнув. — Со мной и не такое бывало. Иной раз только из яйца вылупишься, глядь, а ты — динозавр.

— Динозавром лучше, — ответил жук, сплевывая песчинку. — Из них, вон, пташки небесные выводятся, а из меня — что? Я б пошел, да куды там…

— Да и мне пора, пожалуй…, — ответил Эшлиман, посочувствовав жуку, но тут же обнаружил, что идти ему, вообщем, некуды.

— Баба-то у тебя есть? — спросил поправившийся бедолага.

Эшлиман задумался. Баба-то была, женился он по нетрезвой доверчивости на честной одной женщине строгих правил. Такие, как известно, из ребра делаются и выгоняют мужа курить на балкон. Эшлиман послушно выгонялся, курил себе, пока балкон не обрушился под ним на землю.

Эшлиман пришел в себя, ощупал сломанные ребра, взглянул укоризненно на седьмой этаж, откуда рухнул балкон и твердо решил подаваться в иные веси, поскольку курить стало негде.

— Не, друг, бабы нету, — ответил Эшлиман участливому сотрапезнику. — Ребер на них не напасёсси…

— То-то смотрю, ботинки у тебя… — заметил сотрапезник.

— Беда, — согласился Эшлиман, взглянув на нечто невыразимое, служившее ему обувкой.

Сколько уж раз порывался Эшлиман выбросить свои бывшие ботинки, но каждый раз, принимаясь развязывать кромешные узлы шнурков, вспоминал Гордиев узел и хватался за меч. Да не находил, по счастью, меча этого, вот и ботинок не менял.

— А Новый год, где встречаешь? — не унимался сотрапезник.

Эшлиман промолчал, поскольку избегал разговоров о встрече Нового года, давно не понимая, какой он по счету, по какому календарю его встречать и чем он отличается от прежних лет. Кроме того, встречать Новый год приходилось под елочкой, обычно украшенной золотым дождем, что вызывало у Эшлимана кошмарные воспоминания о том, как он сам служил золотым дождем у Зевса.

— Наполеон я, — неожиданно представился сотрапезник. — А этот — Эйнштейн. Как у тебя с пассионарностью, Эшлиман?

— Да, так, пассионарит понемногу, — смущенно ответил Эшлиман.

— Молодец, Эшлиман! Раз так, пойдем Махмуда бить! — призвал воинственный сотрапезник.

После претерпений в чреве льва, Эшлиман, надо признаться, к христианству слегка охладел и к мусульманскому миру относился доброжелательно, поскольку заметил, что в иных весях мусульманские девушки обжимаются с парнями в подъездах, совсем, как наши в Раменском.

Обнаружив, что держал за пассионарность нечто иное, Эшлиман, дабы не показаться ученым мужам полным профаном, изложил им идею своего межпланетного антигравитационного двигателя, набросав его чертеж на невесть откуда взявшейся мятой салфетке, подобной той, на которой Ленин набрасывал Парвусу план мировой революции. Эшлиман же, чьи предки от этой революции не совсем уцелели, пошел другим путем.

Надо заметить, что сотрапезник Наполеон, отличался от других Наполеонов тем, что был не сумасшедшим, а жестянщиком, а Эйнштейн, в отличие от других Эйнштейнов, свихнулся не на абстрактной идее, а на чистом практицизме. Именно он молча протянул трешку, сопровождённую многозначительным взглядом. А что взгляд — самая выразительная форма речи ещё Даль отмечал. Эшлиман же, с детства поражавший современников быстротой разума, рванулся к трешке, при этом споткнулся о бортик песочницы, рухнул и слегка травмировал голову. Что не помешало ему, овладев трёшкой, спешно отправиться в магазин на углу, размышляя о том, насколько же был прав Ламброзо, утверждая, что в результате ушиба головы самые обыкновенные люди становятся гениальными. Не случайно, ох, не случайно земля наша столь обильна гениями!