Андрей Назаров - Эшлиман во временах и весях

Обреченно, не сворачивая, ползет «присмиревший подранок, завороженно глядя на ствол», — и страшная метафора окрашивает звуки выстрелов: «будто радостно бил в барабан боевой пионерский отряд». А крестьянам — так и слышно было. В эти барабаны стучали их павлики, предавшие их дети — наводчики властей, сами оглушенные барабанным боем.

Не обладая увертливостью волков, с той прямотой, которая обличает в них простые души, кабаны неслись напролом через заросли — на выстрелы, на ненавистную дробь барабанов, и гибель их была утверждением воли к естественной жизни.

Уничтожение исторической народной жизни — коллективизация — поставлено песней «Охота на кабанов» в один ряд с остальными облавами нашей новейшей истории, а художественный строй песни подводит вплотную к «Побегу на рывок» (1977) — сказанию об охоте на человека. Здесь все «охоты» приведены к своему логическому концу, все аллегории сняты, метафоры раскрыты.

Идет охота на людей, ее место, время и жертвы точно определены, а роли расписаны и уже опробованы в убийстве животных. В первой строфе назван стерегущий конвой — «вологодский», тот самый, что «шутить не любит», — относя повествование к сталинским временам, его прославившим. По бегущим «лихо бьет трехлинейка, прямо, как на войне». Вот и названо, что на язык просилось: война с народом, «какие, к черту, волки!». А народ этот заключенный помнит выстрелы трехлинейки с фронтовых времен, — значит, идут в лагерной колонне пленники, которые с войны сюда и попали.

Как их отцы и деды, как волки и дремучие кабаны, и птицы, они в плену на своей земле, где удел их — кидаться по приказу на брюхо и лежать, дрожа, «в снег уткнувши носы». Но двое рванулись из своей судьбы и бегут на волю по заснеженному полю бойни, бегут «до берега, до цели» — туда же, где спаслись волки, затаясь «на том берегу».

Но в побеге «на рывок», наудачу, совершенном на глазах конвоя, цель недостижима. И подняты уже им вслед «бесноватые псы», столь хорошо знакомые подручные дьявола, не устающие травить живое, до рвоты лающие псы. Заведомая безнадежность побега до конца обнажает нестерпимость неволи, захватившей узников врасплох. Это побег в смерть, как описывает его поэт и бессрочный заключенный Валентин Зэка, уже вырвавшийся из обжитого пожизненного ада лагерей в обетованную Землю: «И от злых собак ушел он в ту страну, где сон и нега».

и убийство его детально повторено, подтверждено убийством человека в «Побеге на рывок»:

Чередуются строфы стиха, выдержанного в разных размерах: скачущие шаги беглецов, два дыхания, две воли. Но вот один рухнул, а второй вырван из стихии побега лапами дружины, взвода профессионалов, «аж два раза уставших», открывая путь в небеса:

Этим смертным страданием преодолено непролазное ограждение между смертью и жизнью, душа обитает в обоих обратимых мирах и не знает предела абсолютной свободе и абсолютной муке. Беглый раб, самоубийца, отвергнутый землей и небом, перекидываемый дубьем из ада жизни в жизнь ада, познал вечное коловращение бытия и возвращен в зону.

«Все вернулось на круг…», да ведь ничто и не сходило с круга, вращаясь вечно, и мелькнул оцепеневший мир, как метой дьявола помеченный «полтиной», выплачиваемой в нем за пресечение человеческого взлета, — мелькнул и остался позади для второго беглеца, подхваченного потоком вечного движения. «Зачеркнутый пулями», как черновик страницы, которая никогда не будет прочитана, унес он тайну осуществленной воли. И постигают ее собаки, «слизывая его мозги».

Но недотоптанный вовремя певец отозвался эхом на его последний человеческий крик и записал на миллионы магнитофонных лент, как пробили бежавшего пули: «крестом, в затылок, в пояс, в два плеча», — словно осенив их крестным знаменьем, которое ныне и присно со всеми рвущимися за флажки.

Cвершился и собственный побег Высоцкого из той хваленой жизни, к которой все мы «для верности прикованы цепями», но шквальный поток его песен сорвал зонное ограждение и навечно влился в круг нерасторжимого бытия.

Когда-то Эшлиман — с последовательностью овцы, живущей на овчарне, пса, живущего на псарне, скворца, живущего в скворечнике, или коровы, живущей… et сetera, et сetera — жил на эшлимановке.