Евгений Алёхин - Ядерная весна [сборник litres]

А потом я сильно опьянел, дорогая Лиза, но это не оправдание, с пьяного спрос вдвойне, как говорится!

У меня дырка в голове, дорогая Лиза, и что я должен делать?

Залепи ее, дорогой Алешкин. Залепи ее.

Я позволял всякие намеки себе в отношении Марины.

И она наконец не выдержала, встала и сказала:

– Урод, вали отсюда! Вали из моего подъезда!

Всего три этажа отделяли меня от большой кровати, на которой мы раз за разом, все сильнее погружаясь в мир удивительного, занимались одним из самых лучших среди существующих дел перед большим зеркалом. Кровать Марининых родителей. Но помимо этих трех этажей было еще много чего-то, что я упустил.

Теперь я стоял и тупо смотрел, не зная, что сказать.

– Что улыбаешься! Что ты лыбишься?! Вали отсюда!

Я не понял, как это произошло, но вскоре она уже била меня по лицу. Я пытался обнять ее. Но она выворачивалась. Потом толкнула меня, я схватил ее за руку крепко, она стала вырываться, так дико, что я испугался и сразу отпустил ее. Она, видно, не рассчитала сил, так рвалась, что упала, когда я ее отпустил. Упала и заревела.

– Ты меня толкнул!

Она уже стояла за спиной Синоптика.

– Я не толкал!

Я сел и положил лицо, которое я потерял, как мало кто терял свое лицо, на ладони.

– Ты ударил моего пианиста!

Я повернул голову вверх, надо мной стоял Синоптик.

– Мне нет дела до ваших отношений, – говорил он, – но ты ударил моего пианиста.

– Ты не видишь, что тебе не стоит здесь находиться! – ответил я. Каким бесстыжим должен быть человек, чтобы без зазрения совести присутствовать в такой ситуации.

– Это ты мне?

Потом:

– Тот, кто ударил моего пианиста, должен иметь дело со мной!

Но тут Марина начала обзывать меня такими словами, что я вскочил, оттолкнул Синоптика и побежал вниз по лестнице. На восьмом этаже я остановился. Проучу эту маленькую сволочь! она поймет, что к чему! – с такими мыслями я разбежался, чтобы выпрыгнуть в окно. Меня – ту часть меня, которая наблюдала за всем идиотизмом со стороны – охватила паника, неужели – из-за какой-то маленькой дуры! Но я уже попал в ситуацию, как герой «Консервного ряда», который сказал повару, что хочет покончить с собой. А когда повар ответил: «Я слышал, что те, кто так говорит, никогда этого не сделают», он взял нож и зарезался, ощущая себя последним кретином. Я ощущал себя не лучше, тем более у меня даже повара тут не было, я сам себя подначил, сам себе захотел что-то доказать. Сам себе режиссер и сам себе повар, я бежал вперед головой, чтоб сигануть в большое окно, чтоб пролететь некоторое расстояние, и то ли споткнулся, то ли струсил, но мне не хватило силы, я пробил только одно стекло, а их было два. С грохотом стекло разбилось. Меня могло убить осколком сверху, такой он здоровый отвалился, или осколком снизу перерезать артерию, но этого не случилось. Я лежал в этих осколках, ощупывал лицо и шею, но не нащупал ни царапины. Какой позор! Даже этого не смог сделать! И я побежал дальше вниз по лестнице, пока не оказался на улице.

Но и тут мои помойные приключения, мои сортирно-лирические страдания, этот бред сивой кобылы, не кончаются! Теперь я оторвал фонарь, который освещал вход в подъезд, выкрутил из него лампочку и стал бить ей себя по голове. Я был самым невероятным клоуном в ночи, какие только существуют. Но сил у меня не хватало даже разбить ее. Тогда забежал с лампочкой за дом, нашел там какой-то кирпич, встал на колени. Я паренек изобретательный. Положил на кирпич лампочку, зажмурил глаза и с размаху опустил свой лоб на нее. Зачем я это делал? А потом лег в кучу листьев и смотрел на звезды.

Господь бог даже не выглянул с небес, не высунулся из-за облака, чтобы покрутить пальцем у виска, хотя я был бы не прочь с ним пообщаться. У меня было что ему высказать, потолковать с ним маленько, кинуть говешкой-другой яркой ругани. Только он не вылез, ну да ладно, бог с ним. Но мне и так стало почти неплохо, и я даже вздремнул, подумав, что это как раз то место, на котором в рассказе можно поставить точку, а в действительности моему бредовому дню закончиться. Но не тут-то было: вскоре я проснулся и соскочил, стуча зубами от холода. Я обошел дом и стал пинать входную дверь, дурак, я ведь захлопнул ее, лишил себя возможности попасть в тепло. Со злостью пинал ее и пинал, но потом отошел и решил подтянуться на козырек над дверью, выбить окошечко в подъезд и пролезть. Что я и сделал. И у меня получилось – пьяные психи способны на многое. Я оказался в подъезде, побежал наверх, добежал до восьмого этажа. Марина и Синоптик были почему-то там, а не на двенадцатом, разговаривали рядом с лужей битого стекла, но я прибежал, им было уже не до разговоров, когда я прибежал, я прыгнул к моей Любимой Вечно и Безысходно Марине в ноги, вцепился в них. Она вскрикнула, перепугалась, видно. Стала бить меня по голове моей многострадальной, жечь волосы зажигалкой. Они вспыхивали то с одной, то с другой стороны, я тряс головой, чтобы затушить маленькие пожарчики, а Синоптик сзади тянул меня за ноги, я целовал Маринины колени, она была в слезах. Страх Страхович Страхов скрутил ее не по-детски, кишки набил ей льдом, видно. Люди боятся ненормальных. Но Синоптик все-таки смог меня оторвать от Марины. Я лежал в луже стекла, пытаясь отдышаться.