Николай Шмелев - Ночные голоса

Вновь, в который раз, до боли в висках напрягая мозг, он попытался втиснуть в одну эту минуту все, что знал о жизни и о себе. На мгновение ему даже почудилось, что где-то совсем близко мелькнул свет, мелькнуло какое-то слово, которое только нужно поймать, и оно объяснит все. Ну, еще усилие, еще — ах ты, Господи, мозг тянется, трещит, лопается, как ткань на разрыве… Нет. Мгновение прошло, и сейчас же все опять рассыпалось в прах. Осталась только какая-то ерунда, совсем уж мелочь… Интересно, отдаст мальчик бычков бабушке или скормит их кошке…

«Не дано, — думал он. — Выходит, мне это не дано… А может быть, сейчас, здесь — и кончить все разом? Если набрать воздуха и поплыть изо всех сил вниз, до отказа — назад дороги уже не будет… Нет, на это тоже нужна воля, нужна решимость… А что останавливает? Надежда. Надежда на что? Ни на что. И тем не менее — надежда… Но ведь ты не хочешь жить? Не хочу… Но и умирать не хочу… Жить не хочешь, умирать не хочешь — так что же тебе нужно? Не знаю… Не знаю! И мать жалко. Если ее так, обухом по голове… Ведь для нее это будет конец… Я не Сергей, я не могу — перешагнул и пошел. У него хоть идея есть для оправдания. А у меня что?»

Русанов сильно устал, когда возвращался назад. Болели руки, хотелось положить горящие, натертые до ссадин ладони на что-нибудь холодное и держать их так как можно дольше. И очень хотелось пить.

В кофейне на пирсе, за одним из столов, выдвинутых к перилам, он увидел хромого адвоката, сидевшего в одиночестве. Адвокат, заметив его, привстал и указал на стул рядом с собой. Они поздоровались. Жена грека принесла кофе, к нему запотевший стакан с водой, в котором плавали куски льда. Русанов залпом проглотил весь стакан, не дожидаясь, пока лед растает.

— Трудно с непривычки? — сочувственно спросил адвокат. — Я видел, как ты возвращался.

— Трудно. Когда-то я хорошо греб, а теперь — трудно.

— Хватка осталась, это видно. Ничего, походишь немного — все вернется. Мне тоже каждый раз трудно, когда я после зимы яхту вывожу. Но быстро привыкаю. Собираюсь скоро выйти. Хочешь — пойдем вместе.

— Нет, не пойду. Я в этом ничего не смыслю, буду только обузой. А тебе одному с ней не трудно управляться?

— Кое-как приспособился. Иногда мне один человек помогает… Ты ее, кажется, видел со мной на пирсе.

— Видел. Собираешься жениться на ней?

— Это невозможно. У нее муж. Правда, он уехал надолго, но ведь вернется рано или поздно. Маленький город, все друг друга знают. Проклянут и ее, и меня. Придется тогда отсюда уезжать. А я не хочу… Да и старик я для нее. Сколько мне, со всеми моими дырками, осталось? А ей еще жить и жить.

— Значит, и здесь мира нет?

— Нет… А ты именно его ищешь? Я вообще хотел тебя спросить: что ты здесь ищешь? Себя? Или других?

— Себя. Понять хочу, что и как. Но не получается. Иногда думаю, просто это невезенье мое, другие, наверное, знают.

— Нет, никто не знает.

— И ты не знаешь? Ты ведь войну прошел.

— И я не знаю.

— Может быть, эти старики знают? Которые весь день здесь сидят?

— Эти?! А, ты же не понимаешь здешнего языка… Тогда подожди, послушай, о чем они говорят. Я тебе переведу.

Рядом, за соседним столом, сидели два почтенных старца с неизменными четками в руках. Они молчали уже давно, и пришлось порядочно ждать, прежде чем один из них, перебрав заново свою янтарную нить, поднял выцветшие глаза на другого:

— Христофор!

— Что?

— Ты давно мне обещал с завода пару банок краски вынести. Весна уже. Дом красить пора…

— Подожди, сосед. На проходной охранник новый. Еще не обтерся… Вынесу, не беспокойся. Раз обещал, значит, будет у тебя краска…

— Все? Хватит с тебя? — спросил адвокат.

— Хватит.

— Ничего другого нет и у них… И не спрашивай ты больше никого — бесполезно. Кто и что тебе может сказать? Только то, что никто, так же как и ты, не понимает ничего… От рождения и до смерти — ничего…

— Но я хочу понять! Понимаешь, понять! Со смертью я еще могу смириться, могу свыкнуться с ней. Но не понять? Ничего? Так никогда и не понять, до самого конца?

— Ну, а что делать? Что тебе еще остается? Или мне? Или всем другим?

…Утром Русанов пошел на почту, посмотреть, нет ли письма от матери. В окошечке «До востребования» ему протянули сразу два конверта. Одно письмо было из дома, с обычными просьбами и наставлениями отдыхать, не пить, не заводить сомнительных знакомств. Другое, как только он узнал почерк на конверте, поначалу ничего не вызвало у него, кроме досады, — будто кто-то без стука вошел к нему в комнату и даже не извинился. «Откуда она взяла адрес? Впрочем, чего там гадать? Все просто. Позвонила матери, мама, добрая душа, дала, несмотря на мой запрет. У них же заговор против меня…»