Николай Шмелев - Ночные голоса

А время то было очень даже непростое — 1968 г. Назревали, ширились события в Чехословакии, и советское руководство находилось в полнейшей растерянности: что делать? Давить или не давить? Свидетельствую: никогда ни до, ни после того августа не видел я в советских верхах такого разгула демократизма. Можно было идти где-нибудь по коридору ЦК и орать во весь голос: «Нельзя вводить танки в Чехословакию!» А тебе навстречу мог двигаться кто-то другой и столь же истово орать: «Пора вводить танки в Чехословакию! Пора, наконец, кончать с этим бардаком!»

И ничего: ни того, ни другого никто не трогал, никто никуда не тащил объясняться. А не трогал и не тащил, конечно, прежде всего потому, что начальство само (вплоть до Генсека) все никак не могло тогда решиться: вводить их, танки, или не вводить.

Так случилось, что аккурат 19 августа была у меня в Минске лекция, в городском театре — полный зал, больше тысячи народу, даже в проходах сидели и стояли кое-где. Лекция была о международном положении, и, среди всего прочего, я довольно долго, помню, витийствовал на тему о том, что никак нельзя вводить войска в Чехословакию, потому что это будет прежде всего на руку американскому империализму. Зал, помню, очень даже сочувственно гудел в соответствующих местах, и, вопреки ожиданиям, не нашлось ни одного, кто бы — как это частенько бывало в нашем деле — вскочил вдруг где-нибудь в углу и с пеной у рта стал бы доказывать, что я не прав и что меня вообще надо гнать отсюда в шею вон.

Во главе президиума на той лекции сидел достаточно серьезный, по прежним советским меркам, человек — Василий Л., секретарь Минского обкома партии. Когда я, наконец, закончил, он горячо, с чувством потряс мне руку, преподнес под аплодисменты зала какой-то альбом с видами Минска, а потом, пригнувшись, сказал мне почти что на ухо:

— Спасибо, Петрович. Здорово получилось. Все, как надо, объяснил… Теперь бы по русскому обычаю посидеть бы где-нибудь, отметить такое дело…

— Конечно, нет вопроса. Командуйте, я, как говорится, всей душой…

— Да понимаешь, — замялся он. — В ресторане где неудобно, нас тут все знают… А что если, скажем, у тебя в гостинице в номере накрыть? Как ты на это смотришь, а?

Конечно же, я согласился — какая мне была разница, где? От театра до гостиницы было рукой подать, пешком-то, дай Бог, минут десять-пятнадцать, а уж на машине… Но когда я открыл ключом дверь своего номера, я буквально остолбенел: это когда же, интересно знать, они успели, сукины дети? На столе в большой комнате уже была постелена хрустящая белая скатерть, стояло, как сейчас помню, пять приборов, блестел хрусталь и… И чего только не было на том столе! Икра, крабы, лососина, копченые языки, какие-то заморские фрукты… Одним словом, черт побери, да и только! А в углу ящик — подчеркиваю: ящик — великолепного армянского коньяку…

Ну, и началось… До утра гуляли, проблемы обсуждали, до утра песни пели, братались, обнимались, клялись друг другу в верности и любви… Помню только, стоит мой Василий с полным фужером коньяку в руке и ревет во всю мощнейшую свою глотку:

— Да по мне хоть сейчас вводи демократию! Меня народ изберет!

А свита его таким же ревом ему в ответ:

— Изберут! Все, как один, изберут! И сомнений, ваш-сиясь, никаких…

Утром положили меня, сердешного, в самолет, помахали мне вслед рукой… А потом поехали, надо думать, прямо из аэропорта по своим кабинетам — руководить, государственные дела вершить. Здоровый был народ! Богатыри. Иных-то, вообще-то говоря, и не брали тогда на такие посты.

А вечером, уже в Москве, вдруг как обухом по голове — ввели в Чехословакию танки! Вот-те на! Все-таки ввели… А ты, дурак, только что от имени ЦК доказывал народу, что этого делать ни в коем случае нельзя. Ну, парень, держись! Не может быть, чтобы вслед никто теперь не стукнул на тебя…

Слаб человек! И как ни храбрись, как ни петушись, а страх — он всегда где-то там в нас с рождения в печенках сидит. Короче говоря, в ту же ночь открылась у меня язва. И вместо того, чтобы идти утром на работу отчитываться о командировке, поехал я в поликлинику. А по язве полагалось тогда минимум сорок дней больничных, и все эти сорок дней я просидел дома на лекарствах да на овсяной каше — Господи, какая же это все-таки дрянь, если бы кто знал… Но не просто просидел, а закончил, наконец, свою эту диссертацию. И в скором времени защитил ее на Ученом Совете в одном из институтов Академии Наук.

А спустя примерно полгода после тех событий иду я как-то по коридору на этаже, где помещался отдел административных органов ЦК. И вижу: навстречу мне движется какой-то генерал в новенькой, с иголочки форме. Все честь по чести: и лампасы на штанах, и золото погон, и вид вальяжный, генеральский… И я этого генерала знаю! Но кто он такой — хоть убей, вспомнить не могу.