Николай Шмелев - Ночные голоса

Почти четырнадцать лет разницы в возрасте? Милая, воздушная, легкомысленная девочка с растопыренными во все стороны глазенками? И матерый тридцативосьмилетний мужик, тяжеловатый на подъем и в общем-то отнюдь не веселый по всей своей манере жить? Разведенный, страдающий бессонницей, да к тому же еще вечно занятый где-то там, откуда он не возвращается, а приползает домой, даже не выжатый, а выдавленный как лимон? Это?.. Нет, не только это…

Что еще? Его нежелание иметь ребенка? Вернее, не столько нежелание, сколько какая-то безотчетная боязнь, что это все не для них, что ничего хорошего из этого все равно не выйдет — ни для нее, ни для него… Это? Нет, вряд ли… Да вначале и она ведь тоже не очень-то хотела ребенка. Можно сказать, даже и совсем не хотела его. Это уж потом, когда она начала сознавать, что и ее молодость не вечна, что и ей тоже нужно как-то поосновательнее, понадежнее устраивать свою жизнь… Нет, грустно, конечно, но и в этом он тоже оказался прав, хотя, может быть, и вынужденно прав… Хороша бы она была сейчас — одна, без поддержки, с маленьким ребенком на руках… А так… А так она красивая женщина, и она еще молода, ей только-только за тридцать, и если захочет, она успеет еще родить…

Так если не в этом дело, тогда в чем же? Неужели во всех этих мелочах, всплесках настроения, в неумении вовремя понять душевное состояние близкого тебе человека, ответить на ее мельчайшие, порой даже не до конца ясные ей самой желания и надежды? Поддержать, утешить, ободрить ее, притянуть ее к себе, когда ей нужно именно это и ничто другое, а ты, чурбан, все никак не можешь очнуться, все никак не можешь выбраться из каких-то там глубин, в которые тебя засосала жизнь? Что ж, может быть, и это… Возможно, что и это… Возможно, но все-таки вряд ли… Слишком уж это все мелко, чтобы именно из-за таких пустяков не только гарантии, но даже и сама надежда на них ушла из его жизни.

Но причина все-таки была… Была причина… И скорее всего, это та же самая причина, которая развалила когда-то и его первую семью…

Помнится, однажды, в разгар очередной их размолвки, она, Елена, в сердцах бросила ему:

— Андрей, ты чудовище! Чудовище! Меня для тебя нет… Понимаешь? Нет! И вообще для тебя никого нет, кто рядом с тобой… Для тебя есть только те, кто далеко, и ради них ты в любой момент готов бросить все и помчаться хоть на край света, только позови…

— Брось, Лена… Не преувеличивай. Не люблю.

— Нет, я не преувеличиваю! Я говорю правду. И ты знаешь, что это правда… Моя боль, мои заботы для тебя ничто. А их боль, их заботы — все. И всегда было все…

— Лена, я врач.

— Ну и что? Я тоже врач! Но я знаю… Случись какое-то горе, свались я, заболей всерьез… Максимум, чего я от тебя дождусь: «Ничего, старушка, ничего. Без паники. Полежи, отдохни, попей лекарство вон из того пузырька… И не волнуйся — я скоро вернусь. Меня ждут…»

Своя, близкая боль — ничто, чужая — все… Что ж, может быть, она была и права… По крайней мере, отчасти права… И все-таки нет, Елена, нет! Дело не в том, что твоя боль ничего не значила для меня, а чужая значила все. И твоя боль значила, и чужая значила. Дело не в этом, а в том, что и моя, и твоя боль всегда была для меня еще не главная, не настоящая боль. Близкая, важная, требующая внимания, но не главная боль. И сознательно или бессознательно, но я, видимо, потому и не давал пощады ни себе, ни тебе, что хотел подготовить нас обоих не к этой, а к той, другой боли… Настоящей боли… К какой? А я и сам, по правде говоря, не очень знаю, к какой… Наверное все же, к той главной, смертной боли, которая ждет и меня, и тебя, и всех других… А меня-то, собственно говоря, уже и не ждет. Она уже здесь… Так что, друг мой, как выясняется — еще одно недоразумение в нашей с тобой жизни… В никак не скажешь, что легкой жизни… В жизни, в которой в конце концов исчезли все гарантии и в которой, возможно, неуместным является даже и последний визит… Что ж, Елена Сергеевна… суди нас, как говорится, Бог… Но я тебя любил. Я тебя очень любил…

Что-то похожее на слезы начинает заволакивать ему глаза… А может быть, это и не слезы, может быть, это просто его слишком долго смотревшие в одну точку глаза начинают уставать… Руки его медленно отцепляются от подоконника, тело начинает крениться, он пытается опереться об матрац, но рука не выдерживает его тяжести, подламывается, и он боком заваливается на кровать, скрючившись пополам. И сейчас же проваливается во тьму.

Когда он приходит в себя, палата его залита солнечным светом. Но сам он видит только какие-то смутные расплывающиеся контуры перед собой, как будто свет пробивается к нему сквозь тонко сложенный слой марли, которой некто неизвестный завесил ему глаза… Похоже, что все действительно развивается по науке: если верить учебникам, то за несколько недель до смерти он должен ослепнуть, и, видимо, это и происходит сейчас с ним… Не столько глазами, сколько инстинктом он угадывает, что кто-то сейчас сидит на табуретке рядом с его кроватью. Потом чья-то мягкая рука касается его плеча: по этому прикосновению он понимает, что рядом сидит его врач, заведующий отделением Юрий Петрович Брыкало — довольно молодой еще уролог-хирург, пользующийся, однако, уже немалой известностью и среди больных, и среди своих коллег.