Николай Шмелев - Ночные голоса

Когда потом, поближе уже к вечеру, Елена Сергеевна тихонько приоткрывает дверь в его палату, он спит. Впрочем, возможно, и не спит, возможно, что это не сон, а беспамятство, и скорее всего это именно оно, если судить по перекошенному судорогой, задранному куда-то вбок его лицу. Рот его открыт, желтые зубы обнажились, жилы на исхудавшей шее напряглись… Смотреть на это тяжело, и первое, что она делает, примостившись рядом с ним у его изголовья, пытается мягким, осторожным движением своих пальцев опустить его верхнюю губу и прикрыть этот оскал. Потом ее прохладная, все еще пахнущая улицей ладонь касается его лба, мокрого от пота, потом век, потом медленно сползает вниз по его колючей, туго обтянутой кожей щеке, потом пальцы ее подбираются к нему под затылок, под волосы, под шею и пробуют повернуть его голову поудобнее, чтобы она не заваливалась вбок… Голова Андрея Николаевича медленно поворачивается вслед за ее ладонью, веки вздрагивают, и он приходит в себя.

Темная завесь ее волос нависает над ним. Глаза ее, карие, внимательные глаза, смотрят на него, прохладная рука ее гладит его шею, острые ключицы, его почти седую уже грудь, торчащую в вырезе больничной рубашки… Улыбка трогает его губы.

— Елена… Ты…

— Андрей, почему?

— Что… Что почему, хорошие мои?

— Андрей, почему ты отказался?

— А, ты об этом… Так будет лучше, Лена… И для меня, и для тебя…

— Ты не веришь мне?

— Верю, Лена. Верю. И всегда верил…

— Тогда почему ты отказался? Ты хочешь, чтобы я потом мучилась всю жизнь?

— Нет, не поэтому… Я хочу, чтобы ты жила потом всю жизнь. Именно жила… А не ковыляла по жизни…

— Ты жесток, Андрей…

— Может быть… Но так надо, хорошие мои… Ты живи… Тебе еще долго надо жить…

— Это не благословение, Андрей. Это проклятие… Какая бы я ни была, но я не заслужила этого… Мы с тобой прожили десять лет… И у меня тоже есть свои права…

— Дело не в тебе, Лена…

— Андрей, во мне! Я знаю — во мне!

— Нет, Лена, не в тебе. И не в нас с тобой… Дело во мне… Я устал… Я дьявольски устал. И я больше не хочу…

— А я?

— Ты? Что ты?

— Ты уйдешь… А как же буду я?

— Как?.. А ты… А ты не бойся… Ты умная, ты хорошая… И ты совсем не слабая… Ты скоро поймешь… Это только сейчас тебе страшно, а когда это наступит — страха уже не будет, будет только необходимость жить… Я не виноват, хорошие мои. Я действительно не виноват… Я просто больше не могу… Наверное, я надорвался, переоценил себя, свои ресурсы… Что поделаешь… Но я больше не могу. И не только не могу — не хочу… Не думай, не казни себя… Вот в чем все дело… я больше не хочу… И ты… И ты здесь ни при чем…

Похороны Андрея Николаевича прошли тихо, достойно, без парада, но и без каких-либо упущений, которые потом можно было бы расценить как неуважение к нему и к памяти о нем. Толпа его коллег и родственников собралась утром у Донского монастыря, погода была пасмурная, осенняя, моросил дождь, асфальт у крематория был устлан облетевшими листьями, и какой-то служитель в синем халате отмашисто раскидывал их по обе стороны от себя метлой, не обращая внимания на дождь и на людей. Было много венков и еще больше живых цветов, и процедура прощания была достаточно долгой, во всяком случае более долгой, чем у тех похорон, которые были перед ними, и музыка играла что-то светлое, печальное, без всяких этих современных вывертов, и главный врач больницы, где работал Андрей Николаевич, сказал речь не по бумажке, а от себя, сам, напирая в основном на то, что покойный был не просто хороший специалист, но и хороший человек…

Потом все присутствующие на похоронах погрузились в два автобуса и поехали на Фрунзенскую набережную, к нему на квартиру, где загодя уже был накрыт стол. И здесь тоже все было тихо, спокойно, с приличествующей такому случаю грустью, но без каких-либо происшествий или взрывов страстей: жена не валялась в обмороке, никто не напился, голоса звучали приглушенно, по крайней мере много тише, чем стук вилок и ножей, тостов было относительно немного, и все они были о нем, о покойном, а не о том, что можно было бы назвать злобой сегодняшнего или завтрашнего дня… Что ж, ушел хороший человек, и это грустно, и жаль, что он ушел, и, наверное, кое-кому из нас его будет не хватать, а может быть, и всем его будет не хватать… Но что поделаешь — жизнь… Вечная ему память, Андрею Николаевичу Старовойтову. И давайте о нем не забывать…

Следует, однако, сказать, что и в крематории, и на квартире Андрея Николаевича многие обратили внимание на одного весьма дельного и энергичного молодого человека, который, судя по всему, взял на себя все многообразные распорядительские функции по организации похорон, начиная с выноса гроба и венков из автобуса и кончая поминальным столом. На глаз ему было лет тридцать пять, не больше, он был строен, высок, прекрасно одет, с четким голосом, с уверенными манерами и спокойным, несколько даже начальственным выражением лица — лица, в котором сквозила дающаяся, конечно, только опытом убежденность, что нет такого препятствия в жизни, которое при должном умении нельзя было бы обойти или устранить. И персонал крематория, и шофера похоронных автобусов, и два официанта, приглашенные из ближайшего ресторана, чтобы помочь обслуживать гостей, обращались только к нему, и, надо отдать ему справедливость, ни одно из его распоряжений не было неверным или неуместным. Несомненно, он был своим человеком в доме, однако кто он такой — толком этого не знал никто.