Наталия Полянская - Девятая жизнь [litres]

– Не все те, кто выглядит как родня, родные по крови. Так бывает, Дамир. Колода причудливо тасуется, и иногда рядом ложатся туз пик и шестерка, имеющая некоторые шансы когда-нибудь стать дамой… Я до сих пор не знаю толком, почему я. Хотя дед мне говорил, но я не понимаю: то ли это, что было на самом деле, или слова, которые я хотела услышать?

– Что именно он сказал?

Катька помолчала.

– Он сказал, что когда увидел меня, то понял: это на всю жизнь.

Своих родителей Катька помнила даже слишком хорошо.

Она родилась в маленьком провинциальном городе, название которого до того тщательно забыла, что возникни нужда вспомнить – и придется ворошить документы. Первое, что помнила Катька осознанно, – это висевший на стене старый ковер, вытертый, в непонятных пятнах. Она часто лежала, отвернувшись к этому ковру, и слушала, как мама с папой орут друг на друга. По малолетству, бывало, кидалась разнимать, потом выучила: ничего хорошего, кроме тумаков, она не получит. Тумаки Катьку не устраивали, так что она смотрела в ковер и мечтала о комплекте цветных карандашей, который видела у соседской девочки, или о том, как настанет лето и, может, удастся однажды поесть мороженого! У маленькой Катьки были красивые мечты. Разноцветные, теплые, яркие.

На деле же имелись однушка в покосившемся деревянном доме, узкое кресло-кровать, скрипевшее дряхлыми членами, и ковер со скачущими по нему оленями. И мама с папой – полная семья, предел мечтаний!

Родители пили. Сначала не очень сильно, так, каждый день по четверти бутылки – что там сделается! Папа, бывало, любил пивка с воблой навернуть, лежа перед телевизором. Катька тогда не осознавала, насколько это типичная картина для нищей провинциальной семьи; ей-то казалось, что еще немного, и они с мамой и папой заживут как в том самом телике! Роскошно, вкусно, блестяще. Она, Катька, будет носить платья со стразами и корону, как у принцессы. Папа купит большую белую машину, а мама – вечерний наряд с длинной юбкой, и вся семья сядет в эту машину и поедет отдыхать на море! Море тоже показывали в телевизоре, и оно манило еще сильнее, чем принцессины платья. Когда Катька рассказывала маме о своих мечтах, та лишь усмехалась и тут же нагружала дочь заботами по хозяйству.

Лет в пять до Катьки кое-что дошло. Она вдруг словно сделалась маленькой взрослой – просто в какой-то момент ей стало очевидно, что перемен не будет никогда. Родители пили все сильнее, орали все громче, а однажды мама кинулась на папу с ножом. Даже порезать успела, но вовремя опомнилась. После этого происшествия родители пару недель пили умеренно, а потом снова взялись за старое.

Катька ходила в детский садик в соседнем дворе, играла с другими детьми (большинство – такие же неприкаянные души, как она сама), много гуляла по городу. Никому не было интересно, почему маленький ребенок бродит один; никого в этом небольшом, унылом поселении не интересовали чужие проблемы. Когда-то в городке работал завод по производству подсолнечного масла, потом захирел, его закрыли, и с тех пор поселение выживало как могло. Катька видела его серость, сырость, паутинную тоску, и так легко было запутаться в этом, остаться навсегда. Даже депрессанты принимать не нужно, окружение сделает все за тебя.

Но вместе с тем… Осенью на фоне разрисованных граффити стен ярко пламенели клены, и казалось, будто во дворах пылают веселые костры. Летом на окраинах буйно цвели пионы, одичавшие вокруг свалок, а в частном секторе зрели на плодовых деревьях звонкие яблоки и солидные груши. Зимой выдавались иногда ясные дни, когда небо было прозрачным и хрустким, словно льдинка, а ветви спящих деревьев покрывала тонкая изморозь: вот бы из такой сшить волшебное платье! Ну а весной… Весной даже под окнами Катькиного покосившегося дома рьяно перли из земли толстенькие, уверенные крокусы, и соседские коты орали песни, и в мае маршировали полчища одуванчиков, соревнуясь в яркости с солнцем.

Катька рисовала это все: котов, крокусы, листья, иней… Мать покупала ей простенькие наборы карандашей и дешевые альбомы с сероватой бумагой, быстро сообразив, что рисующая в уголке дочь не мешает взрослой жизни, вот и прекрасно. Иногда карандаши заканчивались, а денег не было, и тогда Катька находила угольки, камушки, почти исписанные ручки и фломастеры – что угодно, лишь бы не разрывать связь между собой и бумагой! Когда девочка болела, то первым делом тянулась к альбому, а если не дать порисовать, грустнела окончательно. Отец ворчал, что каракулями весь дом завален, и понемногу сжигал изрисованные Катькой листы в старенькой печи. Он подкидывал туда дров, и потом Катька рисовала угольками.