Михаил Гиголашвили - Кока

Замбахо кинулся к Лому (тот, сидя на полу, весь в крови, зажимал рукой порванную щёку):

– Эй, Лом! Скажешь, на гвоздь напоролся! Понял? Тёща! Трюфель! Сюда! Перевяжите ему лицо! С жопой ничего не случится, ложка чистая была. Но тоже перевязать!

После чего пьяно стонущего тракториста кое-как уложили на нары возле удивлённого Лебского.

Замбахо приказал придурку срочно отмыть всюду кровь, что тот и стал делать, украдкой подъедая с пола рассыпанную еду. Гольф, ретировавшись на верхние нары, подслеповато щурился оттуда и спрашивал, путая русские и немецкие слова:

– Was ist los? Чтьо драк? Warum [198] Что случилось? Почему? (нем.) драк? Зачема so etwas [199] Такое (нем.). ? – Но никто не отвечал – не до него.

Замбахо поднял голос над ухом Лома:

– Лом, слышь! На гвоздь напоролся! Никакой драки! Новый год, то-сё! Выпил! Понял, нет? На гвоздь напоролся сам, по пьяни…

– Лучше говорить, что бутылка разбилась, – предложил кто-то, но на него шикнули: опера не идиоты, понимают, что бутылка не живая, прыгать сама от лица до задницы не может, да и нет в тюрьме стеклянных бутылок (этого правила вертухаи придерживались строго, после того как широкой “розочкой”, обломком банки из-под огурцов, были зарезаны два зэка и ранен вертухай).

Из коридора тем временем зазвучало транзисторное новогоднее пипиканье, отсчёт секунд до заветной полуночи:

– Десять!.. Девять!.. Восемь!.. Семь!.. Шесть!.. Пять!..

И вся тюрьма вторила грохотом и эхом, а ровно в двенадцать заколотила кружками и мисками по дверям, стоякам, батареям, трубам.

Под этот адский грохот в камеру ввалились красный распухший Сало с бородой, надетой наоборот (борода висела сзади, на спине), и длинный Харя, в порванной юбочке, с кружкой в руке кланяясь во все стороны.

– С Новым годом, жулики, бандиты, аферисты, воры! Размножайтесь! Родитесь! Сидите! Без вас нам не жизнь! Салям!

– Сало, одного надо на больничку отправить! По пьянке на гвоздь напоролся, – прокричал сквозь шум Замбахо, но Сало отмахнулся:

– Хули там гвоздь!.. Гуляй, Вася!.. Больничка закрыта. Докторша бухая с утра. Завтра! Веселись, народ зэчный, но чтоб без месилова!

Проделав круг по камере, не обращая внимания на кавардак (кровь успели замыть), пупкари удалились поздравлять другие хаты, а Замбахо поручил Тёще и Трюфелю перебинтовать Лому лицо и задницу и дать снотворное – пусть спит. На замечание Коки, что снотворное на алкоголь может плохо кончиться, пожал плечами:

– Ай дарди, ам чем пехебс! [200] Всё равно, наплевать! (груз., разг.) Пусть кончится! Не видишь, что за пассажир? Он и в зонах на наших бросаться будет! Лучше его здесь, на месте, вырубить!

Кока возразил:

– Зачем поднимать шум? Начнётся следствие, кто убил, почему. Хабу повяжут, срок добавят. Лома его судьба и так найдёт в зоне, там и не такие, как Хаба, сидят. Надо будет – уберут, нам зачем такой порожняковый переполох? – Что вызвало у Замбахо улыбку:

– В зонах!.. Сидят!.. Ты откуда знаешь, как там, на зонах? Но думаешь правильно, по понятиям!

Сам Хаба залез на верхние нары, предварительно согнув и кинув в мусорное ведро ложку-заточку с кровью.

Позвав Гагика, Замбахо дал ему задание вызвать завтра врача для Лома: с задницей его поганой ничего не случится, там один жир, крови почти нет, а на лице лучше зашить.

– Если что, скажешь врачихе, что бутылка с полки упала, по лицу попала.

– А в жоп как влетелся этот бутылька, балик-джан? Что сказать – космический бутылька, эли? – сопротивлялся Гагик неприятному заданию, но Замбахо отрезал:

– Что хочешь говори, Робинзонович, но чтоб всё тихо было!

Гагик предложил, чтобы не поднимать шума, дать вертухаям бабки: пусть они принесут йод, мазь какую-нибудь.

– Какую мазь? Ему надо морду зашить! – возразил Замбахо, а Кока заметил, что если бабки давать, то лучше прямо докторше, долларов сто.

– Сто – много, бана, полтиннику хватит, ба вонц, – сопротивлялся Гагик, но Замбахо приказал:

– Нет, дай сто. Так вернее.

Али-Наждак начал собирать со стола остатки неудачного пиршества. Хаба наверху молчал. Рудь поглядывал сверху, как Тёща с Трюфелем и Гольфом кое-как, полотенцами, перевязывают бормочущего в водочном угаре Лома. Придурок делал вид, что убирает, а сам незаметно подъедал остатки с пола, не забывая запускать пятерню в сладкое месиво торта и облизывать паучьи пальцы.

Вдруг Рудь воскликнул:

– Придурок шматок щоки поив! Думав, ковбаса! Клянуся, сам бачив! Ось погань квёла!