Мария Рыбакова: Черновик человека

Света пробиралась сквозь плотные ряды людей к очереди за подписями, но кто-то тронул ее за рукав, и она остановилась. Я заробел, грустно сказал Эрик. Подпись попросил, а про стишата побоялся сказать. Давай мне папку, говорит Света, я ему передам. Она берет бежевую папку со стишками под левую руку (в правой у нее букет) и проходит в конец очереди.

Из толпы выныривает дама в строгом черном костюме – она здесь по работе, сразу видно, что не просто послушать пришла. Дама подходит к Свете и громким голосом предупреждает: мистер Левченко будет подписывать только те книги, которые вы у нас купили. В вестибюле продается двуязычный сборник. Настоятельно советую приобрести, а потом можно подойти за подписью. Света пожимает плечами: мне не нужна его книжка, я просто хочу подарить цветы. А, понятно, говорит дама и, потеряв интерес, идет к другим, ждущим, переминающимся с ноги на ногу. Он может подписать только те книги, которые вы у нас купили, говорит она столь же громким голосом, в вестибюле продается двуязычный сборник, советую приобрести, мистер Левченко вам его подпишет…

Света оборачивается, взглядом ищет Эрика, но не находит. Наверное, он вышел подышать свежим воздухом. Переволновался, бедняга, от встречи с Левченко. А она совсем ничего не чувствует, не может чувствовать, стоит как истукан. Что это она себе напридумывала, она же не супермен из комиксов. Зачем деньги потратила на это дурацкое оружие.

А что если сейчас вот, когда до нее дойдет очередь, встать перед ним и – в упор. Вынуть из сумочки револьвер, взвести курок и – в упор. Как будто она Вера Засулич или Фанни Каплан. Героическая дева-тираноубийца. Берите меня, полицаи, я сделала свое дело. Он пал к моим ногам, обливаясь кровью. Смотрите, брызги повсюду. Ведите меня в каталажку, вешайте, рубите мне голову. Размечталась, дура. На такое надо черт знает сколько храбрости. А ты можешь только в очереди стоять и букетом помахивать.

Вот, наконец, она стоит перед Левченко, он дописывает посвящение для мужа и жены, положивших перед ним экземпляр двуязычного сборника: мистеру и миссис Сайерс-Голдман, причем пишет по-русски. Зачем мистеру и миссис Сайерс-Голдман надпись, которую они не смогут прочесть? Но книга уже вручена, и мистер-миссис, благодарственно покудахтав, отходят. Левченко поднимает на Свету неузнающие глаза и протягивает руку за книгой.

Мне не нужна подпись, говорит Света по-русски. Я хотела подарить вам букет и…

Спасибо, обожаю астры, а вы, значит, русская, какими судьбами, говорит Левченко, не обращая внимания на то, что за Светой еще колышется порядочная очередь.

Света наклоняется к столу и говорит: вы не узнаете меня?

Нет, чуть нахмуривается Левченко, а что, я должен вас узнать? Мы знакомы? Это вы мне скажите, знакомы ли мы, дядя Жора. Скажите, это была ваша идея, что я гений, или не ваша. Скажите, это вы пошли со мной гулять по пляжу и просили меня читать стихи, и слушали, и не могли наслушаться. Скажите, это же вы объясняли мне стихотворные размеры, и вы качались со мной на качелях и пели песню. Вы ходили взад-вперед по дорожкам парка, размахивая руками и объясняя, как я прославлюсь на весь мир, вы ходили, вы размахивали, вы объясняли, до полумрака, до комаров, в самый счастливый день моей жизни. Скажите, дядя Жора, это же была ваша идея снять меня на телевидении. Вы говорили: страна еще не видела таких детей, как ты, страна должна тебя увидеть. Скажите, это вы или не вы настояли на том, чтобы у меня вышла книжка, когда мне было девять лет. Это же вы захотели, чтобы я записала пластинку с моими стихами – или, может, не вы? А кто со мной ездил выступать за границу, скажите, дядя Жора. Кто объяснял за границей, что наша страна производит вундеркиндов и что в моих стихах больше красоты и больше смысла, чем во всей хваленой поэзии акмеистов? И что уж точно в стихах советского ребенка Светы Лукиной намного больше смысла и красоты, чем в надуманных и скучных поэтических опусах, столь популярных на Западе. Опусах, высосанных из пальца. А кто их из пальца высасывал? Те, кто прельстился западным образом жизни и бросил родину.

…Я – Света Лукина, говорит она и смотрит на Левченко. Я была маленькая. Чудо-ребенок, стихи писала. Что, не помните? Вы, дядя Жора, мне когда-то обещали, что я никогда не стану взрослой.

Света следит за выражением его лица. Оловянные глаза и недвижные губы. Неужели он совсем забыл, кто она такая.

Левченко заморгал часто-часто, будто что-то попало ему в глаз, раздвинул губы в желтозубой улыбке, широко развел руки: Светочка! Да может ли это быть! Сколько лет, сколько зим. Дай я тебя обниму.