Изабель Отисье - И вдруг никого не стало

Она должна поговорить с ними, потому что она смогла выжить. Должна. Но только… что она сможет им сказать?

– Завтрак, мадам!

В дверь постучали. Луизу, которая после шампанского и двух бокалов шабли спала как убитая, стук выдернул из сна, и она не сразу поняла, где находится и какой сегодня день. Потом все вернулось, и она в купальном халате кинулась открывать, ей неловко было, что заставила ждать официанта.

Как и вчера, ей показалось, что стол накрыт слишком уж вычурно – даже к завтраку полагались гигантская вышитая салфетка и целый хоровод столовых приборов, – хотя при виде корзинки с горой крохотных сдобных булочек, тарелки с хрустящими хлебцами и коллекции баночек с джемом рот у нее наполнился слюной. Луиза начала понимать, что богатство означает размах, массивность и избыточность.

– Мне велели принести вам еще и газеты. Желаю вам хорошего дня, мадам. Для нашего отеля честь принимать вас.

Стопка газет еле уместилась на передвижном столике. Луизу ждало потрясение. Она увидела себя на первых полосах едва ли не всех ежедневных изданий. Снимки, сделанные в Орли, мало чем отличались один от другого, и на всех она выглядела жалко. Сиреневый свитер болтается как на вешалке, мертвенный свет неоновых ламп подчеркивает бледность и острые скулы, лицо кажется еще больше вытянувшимся от свисающих вдоль щек, кое-как обкорнанных волос. Она посмеялась бы над собой, но заголовки ее расстроили. Все как сговорились, куда ни глянь – везде «Вырвавшаяся из ада», «Спасшаяся от холода», «Луиза Фламбар: лицом к лицу со смертью» и прочие вариации на ту же тему. Это уж слишком! Она догадывалась, что без пафоса не обойдется, но это переходило все границы. Только в двух статьях авторы придерживались фактов, остальные, не жалея красочных и вымышленных подробностей, описывали смерть Людовика, фантазировали на темы холода, голода и ее одиночества. Луиза узнавала заключенные в кавычки фразы, но в контексте драматический эффект усиливался. Она с раздражением отметила, что все газеты изображают ее жертвой – беспомощной, отданной на растерзание стихиям. А ведь она говорила и о том, как они обустроили свое жилье на острове, как работали, как боролись.

Но особенно задел выпадавший из общего хора заголовок в «Actu»: «Она выжила на краю света». Она увидела в этом некое подозрение, почти обвинение. Получается, она виновата в том, что жива?

Луиза задумалась, не узнал ли Пьер-Ив о ее первом походе на научную базу. Нет, она не помнила, чтобы хоть кому-нибудь об этом говорила.

Взглянув на обложку журнала, она вздрогнула, мгновенно узнав эту фотографию. Они с Людовиком в обнимку, сияющие. У нее на плече висит сверну тая веревка, он гордо вскинул кулак. Это было пять лет назад. Она как сейчас помнит этот выход с легкого маршрута на пик Глиер. Это был не то второй, не то третий раз, когда она взяла его с собой, и он отлично справился. Лицо у него красное и потное от напряжения, колечки волос прилипли к взмокшему лбу. Тесноватая футболка подчеркивает мускулы. Он неотразим. Он только что подошел, она его похвалила и не упустила случая к нему прильнуть. Фотографировал, должно быть, Сам, неизменный товарищ по связке. Снимок вышел чуть нерезким из-за того, что они так поспешно друг к другу бросились, и от него веяло такой беспечностью, такой жизненной силой и такой явной нежностью, что на Луизу обрушилась вся тяжесть утраты.

После смерти Людовика перед ее глазами так и застыла картина, увиденная в «Сороковом». По этому умершему она не тосковала. Кроме того, она была слишком занята собой. Выживание требовало всей энергии, какая у нее имелась, на нежность или сантименты попросту не хватало сил. Но здесь, где физически она в безопасности, сердце и разум вспомнили все. Глядя на этот портрет, она только теперь осознала потерю. Она не сможет жить без этих голубых глаз, без этих губ, без рук, порой сжимавших ее слишком крепко, без его неутомимого члена. Внутри у нее стремительно разрасталась пустота, захватила грудь, расползлась по животу, проникла между ног. Она никому не нужна, кислота уже разъедает ее изнутри, скоро от нее только скелет и останется. В последний раз Луиза оплакивала Людовика в «Сороковом», глядя на его изможденное лицо. Тогда она плакала от бессилия и от стыда, сегодня оплакивала смерть любимого.

Чай в чашке остыл, подернулся глянцевой пленкой. Рыдания постепенно затихли. Луизе хотелось одного – уснуть, уйти, исчезнуть.

Постучавшая в дверь часом позже Алиса застала ее все еще в халате, заплаканную. Посмотрела на разбросанные газеты и почти нетронутый завтрак. Обняла Луизу за плечи, как делают, утешая ребенка: