Нора Эфрон - Оскомина

Этот рассказ я слышала уже десятки раз.

— Доктор ответил: «Медлить нельзя, сделаем кесарево сечение». И тебя увезли. Ты держалась очень мужественно. А я был в ужасе. Всю операцию просидел в комнате для посетителей; помню, какой-то тип напротив меня лопал пиццу с колбасой. Через пятнадцать минут из операционной вышел доктор, провел меня в родильную палату, и я увидел Сэма — он как-то потешно попискивал. Они дали мне его подержать, и тут ты очнулась и спросила: «Это наш малыш?» И я положил его тебе на живот. А сам притулился рядом с вами.

У меня брызнули слезы:

— Какой был замечательный день.

— Чувствуете что-нибудь? — спрашивает врач. Он имел в виду скальпель.

— Да, — отвечаю я, — немножко.

И отвернулась от Марка. Сестра утерла мне мокрое от слез лицо и говорит: «Держитесь, все будет хорошо». В операционную вошел педиатр — наш педиатр. Когда родился Сэм, он нам сказал: «Если вы хотите, чтобы я стал вашим педиатром, давайте заранее договоримся: когда будете мне звонить, не начинайте с извинений. Чтобы я не слышал фраз типа „простите за беспокойство“. Или „возможно, это сущая ерунда“. Раз уж вы решили позвонить, значит, мне надо вас выслушать. Понятно?» Мы с Марком сидели в кабинете, на руках у нас был маленький мягкий сверток, мы гордились и собой, и нашим малышом, и даже словоблудием педиатра. Новоиспеченные родители, мы смотрели на всех свысока. Для обоих это был второй брак. Все заскоки остались в прошлом; наши дети будут расти в любви и радости, в достатке и с необходимой обслугой. У дочек будут игрушечные ружья, а у сыновей — куклы.

После рождения Сэма я не раз думала: никто никогда не говорил мне, как сильно я буду любить своего ребенка; а теперь я поняла и кое-что другое, о чем тоже никогда не говорят: ребенок — это граната. Родив ребенка, вы взрываете свой брак — когда пыль осядет, он изменится, станет не таким, как раньше. Не обязательно лучше, не обязательно хуже; просто другим. Этого вам никогда не прочесть в бесчисленных, слащавых до идиотизма статейках о распределении обязанностей по воспитанию ребенка, и уж тем более там нет и словечка о том, что после рождения малыша борьба супругов за верховенство в семье продолжится уже на новом поле брани. К примеру, ребенок проснулся среди ночи, а ты, вместо того чтобы немедленно вскочить с постели, лежишь и соображаешь: чья очередь вставать? Если твоя, то вставай: если же его, почему он все еще дрыхнет, а ты уже проснулась и прикидываешь, чья очередь вставать. Кормлением теперь занимаются оба : она кормит, а он составляет ей компанию. И к врачу ребенка везут оба: один везет, а другой едет, чтобы первый не обижался, что это дело свалили на него. Сегодня родители бьются за право первым дать малышу настоящую еду, и оба старательно увиливают от обязанности менять подгузник, сокращать количество сладостей в рационе ребенка или настаивать на соблюдении правил поведения.

Об этом никто никогда не рассказывает; впрочем, даже если бы и рассказывали, мы вряд ли прислушались бы. Мы же такие умные. Такие взрослые. Такие счастливые. И все у нас под контролем.

— А теперь чувствуете? — спрашивает врач.

— Нет.

Он уже резал меня. Но было это где-то далеко-далеко. Прошла минута. Две. Хоть бы с ребенком все обошлось… Ну пожалуйста, пусть все будет хорошо. Я открыла глаза и увидела медсестру, она шла к педиатру, а в руках у нее был младенец — влажная головка, слипшиеся черные прядки волос. И худая, кожа да кости, ручонка. Длинные худые ноги. Шевельнись. Пожалуйста, шевельнись. Нога чуть дернулась. Звук, напоминающий тихое покашливание. Едва слышный плач.

Натаниел.

Я закрыла глаза.

С ребенком все в порядке, доносится до меня.

В порядке. Все будет хорошо.

Итак, Натаниел родился раньше срока. Но он в этом не виноват. Во мне что-то умирало, и ему надо было срочно выбраться на свет.

Кесарево делали в сложных обстоятельствах, немудрено, что возникли осложнения. Натаниел лежал на восьмом этаже больницы, его лягушачье тельце было сплошь обвито резиновыми трубками и проводами от мониторов. Я лежала на пятом, тоже опутанная трубками и проводами. После анестезии в голове стоял туман, мысли путались. Я часами перебирала нашу с Марком жизнь. Что же случилось? Отчего все пошло не так? Он спятил . Я снова и снова искала ответ. Ответ, конечно, напрашивается сам собой, но принять его — значит принять произошедшее как непостижимую загадку, которую мне никогда не разгадать. Ненавижу загадки, и не я одна их ненавижу. Природа их ненавидит тоже.