Дмитрий Быков - Истребитель [litres]

– Что это за пилот! – говорил он. – Облачности боится. Его приходится пинками загонять в облачность.

– Но, может, без крайней необходимости… – осторожно возражал Бровман.

– Что значит – без необходимости? Там никто не будет спрашивать, просто есть облачность, и надо лететь! Я впервые с таким сталкиваюсь.

– Но над полюсом редко высокая облачность, – продолжал вступаться Бровман. – Там обычно не выше двух, двух с половиной… Вы же свободно можете пройти на четырех…

– Это мне виднее, как я буду проходить. Но если будет облачность, он должен идти в нее!

Странно, но перед Соболевым Бровман защищал как раз Гриневицкого. Не то чтобы Бровман стал к нему пристрастен, просто ему хотелось, чтобы перед вылетом у экипажа все было ладно.

– Что это за командир, – бурчал Соболев. – Он только командует, сам ничего не делает.

– Но так и быть должно. Что, ему все брать на себя? Это большая машина, семь человек экипажа…

– Вот как хочешь, а взлетать я буду сам, – сказал Соболев с неожиданной для него злостью. – Он позер и больше ничего. Барин. Что он вообще такого сделал? У него за семь лет один удачный перелет.

– Ну, не скажи. А врача кто привез на льдину?

– Да сейчас такие вещи школьник сделает. Сел на льдину, скажите. Одно название, что льдина. Тоже – герой… Ляпидевский три раза на льдину садился тогда!

В последний месяц перед полетом Гриневицкий вдруг зачастил в «Известия» – поначалу изобретал повод, потом стал заходить без повода. Бровман сначала не понимал, почему поляк стал откровенничать именно с ним: душевности меж ними никогда не было. Потом догадался: Гриневицкий особым своим чутьем изгоя понимал, что у Бровмана, сколько бы он их ни прятал, те же проблемы. Бровман был явно лучше, умел явно больше, теперь же его теснил молодняк: газета, как и авиация, – жестокое дело. Старость не дает преимуществ. Что заслуги, когда молодые быстрей, ловчей, попросту больше знают, чем мы тогда? Оба они были мастодонты, оба – одиночки. Бровман послушно сидел с Гриневицким в буфете, пил желтый пресноватый компот, выслушивал ругань насчет машины: разумеется, Веневитинов был лучше Антонова, просвещенней и серьезней и не перестраховщик. Но с проклятым маслом все время выходили нелады, словно рок преследовал Гриневицкого: то образовывалась воздушная пробка и датчик показывал утечку масла, хотя было его достаточно, то вдруг начинал врать температурный датчик, – что-то не то было с этим полетом, хоть Бровман и понимал, что подгоняет задним числом, а тогда все было гладко.

– По-хорошему надо лететь до 15 августа, – сказал Гриневицкий, – дальше погоды не будет. Или уж откладывать. И все время крутится этот Квят. Я не хочу его брать.

Квят был правдист, действительно настырный и суетливый, вдобавок с репутацией человека-несчастья. Однажды Волчак обещал взять его из Хабаровска в Москву и взял, думая посмеяться, как Квят в летнем плащике будет чувствовать себя на высотах. Квят будто бы держался и даже пытался улыбаться, но началась облачность, которой никто не предсказывал; на четырех тысячах понадобилась маска, а масок было три, ровно на экипаж. Волчак, ругаясь в мать и в душу, как он умел, вынужден был вернуться, хоть Бровман и шутил потом, что корром больше, корром меньше, особенно таким болтливым. На следующий день Волчак снова взял правдиста и на этот раз довез нормально, Квят страшно загордился и клялся, что теперь добьется перелета через полюс; ему странным образом благоволил Мехлис – видимо, любил подхалимаж.

– Лучше бы меня взяли, – сказал Бровман по возможности равнодушно.

– И лучше бы взял! – соглашался Гриневицкий. – Подождите, может быть, если мне не станут его навязывать… у вас ведь на высоте нет проблем?

– Никаких противопоказаний, – чуть горячее, чем хотелось, рапортовал Бровман.

– Ну, погодите… я это узнаю…

Но ничего не узнал, и у Бровмана мелькнула тогда нехорошая мысль, что оба они не на лучшем счету; что вокруг Гриневицкого ближе к полету стало сгущаться нехорошее поле, подобное тому, что окружало перед последним полетом Порфирьева. То ли не верили в его затею, хотя что нового было в трансарктическом перелете на Фэрбанкс и далее в Нью-Йорк, пусть и на новой машине, – Грин был как-никак почетным членом клуба летчиков Фэрбанкса; то ли стал раздражать гриновский снобизм; то ли на него кто-то сосредоточенно капал наверху – наивно было бы думать, что в среде героев, даже в передовом, лучшем отряде, нет трещин. Герои друг друга недолюбливали, это надо признать, и все вместе недолюбливали Волчака; с особенной ясностью это проступило, когда в «Известия» за неделю до полета без всякого повода зашел Гриневицкий, а у Бровмана сидели Чернышев с Дубаковым. Это же какой кадр, восхитился Бровман, это надо ловить! Пойдемте к Темину, он у себя, проявляет встречу Цугцвангера. Гриневицкий поморщился, Бровман настоял – и думал потом, что не надо было настаивать: вдруг в последнюю предполетную неделю пилот огорчился перед стартом, любая мелочь играет, ищи теперь виноватого! Дубаков тоже согласился без энтузиазма. В конце концов, после того совместного полета в тридцать четвертом году много было более рискованных маршрутов, и в полете, говорили, не было у них большого взаимопонимания, а дальше их и вовсе разбросало. Чернышев стал правой рукой Волчака, пошел в гору, в Кремле за него пили, его жена взяла девочку из Испании, в общем, он часто был на первых полосах; а Грин – ну что Грин, он всегда был не по-товарищески высокомерен… Если ты товарищеский парень, говорил Чернышев с характерной своей простоватостью, душа нараспашку, даже веснушки, если товарищеский парень, то многое простительно. Лихачество простительно, удаль. И простят тебе в конце концов даже форс. Но Гриня нет, все-таки не наш. Все-таки кровь… такое дело… И Бровману иногда казалось, что именно из-за крови Гриневицкий не на хорошем счету. Обстановка теперь была такова, что значение приобретали именно такие вещи, на которые обычно социализм не обращал внимания. Но сейчас кругом были враги.