Дмитрий Быков - Истребитель [litres]

– Ну, по одной еще выкурим, и полетели, – сказал Грин.

– Не многовато? – поинтересовался Мехлис.

– На земле теперь нескоро покурим.

Это он зря, подумал Бровман, примета не очень хорошая. Не надо перед полетом такие вещи… и вообще, как-то нет чувства праздника. Ощущение такое, что все они избавляются от Гриневицкого, а не провожают его. Особенно грустно было, что с ним не прощается жена, а та, что была теперь вместо жены, никогда с ним на люди не показывалась и простились они, видимо, еще вчера. Марьин хлопнул Бровмана по плечу и пошел к синей громаде: самолет был прекрасен, ничуть не тяжеловесен на рассветном небе. Грин влез последним, конструктивная особенность была такова, что командир занимает место, когда разместился уже весь экипаж. Настала пауза минут на восемь. «Что они тянут», – пробормотал Мехлис, – и тут, точно повинуясь его укоризне, закрутились винты. Разгон показался Бровману невозможно долгим, оторвались у самого края поля.

– Тяжеловата машина, – сказал Манеев, замглавинжа с завода. Бровман шумно завозражал: машина будущего! Была половина седьмого, почти тепло.

Уже светлело, и висели над Щелковом крупные тяжелые августовские облака: почему такие всегда появляются ближе к осени? Наверное, всему есть объяснение, и этому тоже.

В полдень Бровмана отправили в штаб, там, сказал ему ответсек, что-то случилось – надо подумать, как преподать, ну что я буду учить ученого. Бровман с шофером Гришей долетел туда, как на крыльях, с твердой уверенностью, что он подобное предчувствовал, достаточно уже развил в себе интуицию, чтобы понимать такие вещи. В штабе были уже Сигурд, Плотников из бюро Веневитинова, лучший знаток полярного шельфа Долуханов. Он и разъяснил: в одиннадцать было последнее радио, «8 крайне правый маслосистема, сплошная 93, тяжело. Планируем 35». Восьмерка означала отказ двигателя, 93 – облачность, ну а 35 – это Бровман и сам знал, экстренная посадка. С тех пор глухо молчали, не отвечали, над полюсом стояли сплошные мертвые тучи, но институт погоды клялся, что должны быть разрывы, 93 – это именно облачность с разрывами, иначе было бы 45. В этой арифметике Долуханов не разбирался. По его прикидкам – он показал Бровману бумажку с чертежом – они должны были сейчас легко сесть на Аляске, полюс, по всем расчетам, уже прошли, а оттуда, если машина в самом деле вышла из строя, их нетрудно было эвакуировать. Атмосфера, однако, была похоронная. Вот же чертово масло, сказал Плотников, прямо судьба у него с этим маслом, и ведь на испытаниях никогда ничего. Правый крайний был в полной исправности. Тут поднялась беготня, шум – на теплоходе «Батум» приняли радиограмму, которая сюда не дошла (беда, если у них и передатчик слабеет, хотя рассчитан был на три месяца): «Вижу контуры острова 120 сш 140 вд необычайный цвет», – нет, тут ошибка расшифровки, заорал Сигурд, там нет никакого острова! Либо они сошли с ума, на высоте бывает, либо помехи. Но дальше началось невообразимое.

Через полчаса Синяков, начальник связи, лично принял внезапную радиограмму Смирнова «Скорость 450, высота 3200 нарастает». Какого черта, проскрежетал Плотников, это невозможные цифры, я могу допустить в разреженном воздухе триста тридцать, но выше этого разогнаться немыслимо технически. Тут подошел непонятный полковник, очень тихий, и так же тихо попросил Плотникова вести себя очень тихо. Такие люди всегда обладают особенной убедительностью. Четыреста пятьдесят, догадался Бровман, вполне могло быть и не скоростью, а, допустим, квадратом посадки. Дальше странные радиограммы посыпались градом и так же внезапно прервались, последняя пришла в 15:30 – «980, 4500, материк 2 рассвет внезапных ливней, но это вечное губительное неверие».

Да, конечно, почти с облегчением понял Бровман, экипаж сошел с ума. Но профессиональные навыки умирают последними, и они, конечно, приземлятся, топлива хватит. Остальные переглядывались, пожимали плечами и вели себя, в соответствии с указаниями полковника, очень тихо. Полковник, впрочем, собрал все радиограммы и уехал, по всей вероятности, докладывать в какое-то очень важное и страшно тихое место. Сигурд бормотал: «Разве что Арктида?!» – и сам себе усмехался. Но тут, словно странный тихий полковник только и заставлял эфир молчать, сообщения пошли потоком, Бровман отродясь не присутствовал ни при чем подобном. Как пояснил ему впоследствии начсвязи, оказавшийся на удивление открытым человеком, явление это было широко известно с шестнадцатого года и получило название торнадо, поскольку открыл его американец Рейнардс в Техасе как раз после известного урагана, словно катком раскатавшего Хантсвилл. На другой день, когда радиолюбитель переговаривался с товарищами, кто в городе уцелел и что порушено, образовалась лавина загадочных, а иногда и вовсе бессмысленных сообщений. Кто-то умолял о помощи, но перечислял приметы совершенно иных местностей; кто-то признавался в любви, другие передавали непонятные наборы цифр, среди которых встречались подлинно безумные восклицания вроде «Экие свиньи эти саксонцы!» – словом, эфир сошел с ума. Объяснение, которое предложил Рейнардс, – будто где-то в недрах эфира затерялись старые сообщения и вот торнадо их вытряхнул, словно труху из карманов, – признали неосновательным. Вообще же, признался начсвязи, в эпоху юношеского увлечения передатчиками он все время ловил непонятные сигналы, чаще жалобы и стенания, словно чьи-то одинокие души после смерти жаловались ему: «Здесь очень холодно», «Никто никогда не поймет», «Немедленно спасите предположительно квадрат 36–36», хотя нигде в округе не было такого квадрата… При сильных погодных турбулентностях эфир в самом деле выдает такое, словно приоткрывается ад, причем обитатели этого ада не знают друг о друге. Такое торнадо разразилось сейчас над северо-востоком Московской области, и если Гриневицкий в самом деле продолжал радировать что-то, его сообщения в этом хаосе терялись. Вдруг поймали: «Хотите ли вы знать нет вы не хотите знать», после чего, словно в обиде на их нелюбопытство, эфир замолчал, будто никакого эфира не существует, а только одно электромагнитное поле. «Словно приоткрылось окно», – пояснял начсвязи растерянно. Предположительно Гриневицкий передал только «Вижу лиственные леса на горизонте» – что означало, будто его занесло в тайгу, – но больше от него никто ничего не слышал, если не считать совершенно уже бредовой радиограммы «3600 1230 отказываемся верить своему счастью», принятой метеорологом и радиолюбителем на Аляске в семь часов московского времени.