Дмитрий Быков - Истребитель [litres]

Но как только он в это поверил окончательно и начал уже мысленно прощаться с матерью, в существование которой где-то сейчас совершенно не верилось, увидел внизу месяцеобразный, дуговидный просвет, он мог бы побожиться, хоть сроду ни в кого не верил, что просвет был ровно той же формы, что и подаренный в Джуно самородок. Просвет был единственным среди сплошной пелены, и Грин, который увидел его первым, плавно отправил машину туда, в зияющий свет полярного дня. Голубев успел подумать, что такой жемчужный свет, верно, бывает в раю. Они нырнули в эту дырку – и внизу их сильно тряхнуло, пошли облака, между которыми Голубев четко увидел мыс Уэлен, домики и несколько яранг.

Они приводнились в двухстах метрах от берега. С мыса махали и орали. Только тут Голубева словно отпустило, и он почувствовал жгучий, детский стыд.

– Юзеф, – сказал он, – прости, нашло на меня что-то.

Гриневицкий посмотрел на Голубева в упор и обратился к нему на «вы».

– Вы позволили себе черт-те что, – сказал он, – и я позабочусь о том, чтобы вы не только со мной, но и вообще больше не летали. Вы в Осоавиахиме будете летать, парашютистов будете возить.

Дальше шла сплошная полоса триумфов, Гриневицкий смягчился, но Голубев понимал, что с Грином у него кончилось бесповоротно. Что-то случилось в этом тумане, чего он не понимал. В Красноярске сняли поплавки и самолет вернулся в сухопутное состояние, в Москве встретили митингом, но Сталин не приехал – передал суховатое письмо. Были Ворошилов, Каганович и Ягода, недобрый гость. Гриневицкий говорил коротко и хмуро.

– Машину посадил, но и голос посадил, – сказал он.

Голубеву было в этот момент невыносимо жалко его.

– Но судя по тому, как вы встречаете, мы вроде сделали что-то хорошее, – закончил Грин и хлопнул Голубева по плечу. Голубев на короткий миг поверил, что теперь все будет нормально.

Сразу после этого митинга жена Гриневицкого сказала, что устала от такой жизни. Он кое-как уговорил ее остаться, но трещина пролегла серьезная.

Самолет отогнали исследовать и тут же разобрали на узлы, многое нашли конструктивно интересным, а кое-что даже и превосходным: отсутствие ручной выколотки, сварных узлов, первоклассная конструкция шасси. Ничего революционного не обнаружилось – просто машина была идеально удобна для обслуживания и комфортна для пилота. Гриневицкому дали «Красное Знамя» и премию в двадцать пять тысяч, Голубеву – орден Ленина и пятнадцать тысяч. Никаких последствий для карьеры Голубев не заметил, но летать с Гриневицким ему больше не пришлось; очень скоро он понял, что за всю жизнь это было самым большим его везением.

В жизни Гриневицкого что-то сместилось, и он не мог понять, где случилось это смещение – в пустынной ли бухте одинокого острова, над черными домами Свенсон-Бея или в том тумане. У него пропало желание ставить рекорды, он даже сказал, что одномоторный самолет вряд ли годится для беспосадочных трансарктических перелетов, а привезенный им «Вульти» так и остался в разобранном виде на заводе 156. Из всей его конструкции в советском самолетостроении были использованы разве что электроприводы шасси и щитков, до чего в конце концов додумались бы сами, и пластмассовые ролики тросовых передач, более для форсу. А пилотское кресло главный инженер поставил себе в кабинет, распорядившись приварить к нему крестовину с колесиками. Летом следующего года Волчак с Дубаковым и Чернышевым поставил беспосадочный рекорд через полюс на одномоторном самолете Антонова.

Только теперь наконец Гриневицкому предоставился прекрасный шанс – беспосадочный перелет из Москвы на Фэрбанкс через полюс на тяжелом дальнем бомбардировщике Веневитинова.

Это была выдающаяся машина. Она во многом походила на Гриневицкого. Он особенно любил ее за то, что она перебегала – перелетала – дорогу дальнему бомберу Антонова, тяжелому, бронированному, во всех смыслах надежному, но Гриневицкий не любил само это понятие, само слово niezawodny, означавшее «не заводной, не активный». Антонов исчез именно оттого, что опоздал с испытаниями, – все тормозил, все оттягивал и в ноябре не поспел к параду; Гриневицкий презирал эти перестраховки. Веневитинов вот не медлил, он обещал в мае следующего года – и успел в мае, и на майском параде его машина пролетела над Красной площадью, а теперь, в августе, готова была лететь через полюс. Впервые увидав ее, Гриневицкий взмолился, обращаясь лично к Веневитинову: дайте мне эту машину, я ждал ее всю жизнь! Веневитинов поначалу отнекивался: он делал бомбер, летать через полюс не дело бомбера. Вдобавок все повторяли шутку Волчака: один мотор – сто процентов риска, четыре мотора – четыреста. Но Гриневицкий пообещал триумфальный перелет и славу на двух континентах и как-то сумел уговорить Ворошилова, так что стали готовиться.