Роберт Уоррен - Воинство ангелов

Так вот оно, оказывается, как все было. И я представила себе их вдвоем — Сета и мисс Айдел, одинокую бездетную пару, запертую в огромном мрачном доме, в этом их богатстве, в недрах темной и мрачной кровати, когда оба мучимы неутолимой жаждой обладания, жадной потребностью друг в друге и в то же время заперты в своем одиночестве, и я подумала: интересно, кто из них однажды ночью встал с кровати, отбросив другого, как ненужную выношенную тряпку, отбросил, оставил после всех этих ласковых сюсюканий и бормотаний, и скользкого пота, и царапаний, и сплетений рук и ног, встал и, пройдя по темным комнатам, вышел на берег холодного северного озера, подумав: после всего, что было — взбитые сливки и персиковый крем, после всего, что было — бренди и сигары, не мало ли?

Кому бы из них ни пришла в голову эта мысль, для мисс Айдел это оказалось весьма серьезно. Если когда-то замыслив соблазнить Сета Партона и сделать его своим любовником, она с веселым цинизмом возносила с ним вместе молитвы, то потом она молилась с ним уже с полной искренностью, и не о персиковом креме молилась, и не о взбитых сливках. Я почувствовала, как губы мои искривились в усмешке над такой шуткой.

Что ж, если не персиковый крем, то, может быть, покой она все-таки обрела…

К горлу моему подступили слезы, и сквозь них я мысленно восклицала: Это несправедливо, несправедливо! Она получила моего отца, а потом Сета, так неужели же дать ей еще и покой!

Желание простить, которое я испытала, увидев ее на фотографии — старую, изможденную, — бесследно исчезло, и я готова была вновь ее ненавидеть, теперь за дарованный ей покой.

Но и ненависть эта оказалась недолговечной. Она затихла, спустившись в темное логово души, а я опять погрузилась в труды и радости повседневного существования. Занималась домом. Выдавала замуж дочку, после свадьбы уехавшую с мужем в Калифорнию. Днем и ночью исполняла свой долг перед Тобайесом, хранила спокойствие, даже когда он возвращался с работы выпивши и, дыша алкоголем, целуя меня в щеку, восклицал: «Мой привет, милашка!», «Моя прелесть», «Мой кролик» — какими только прозвищами не награждал он меня, черпая их из старых поэтов, награждал с театральной напыщенностью, в которой все же чувствовался легкий, но довольно отчетливый оттенок издевки.

А иногда он ничего не говорил, лишь целовал меня в щеку, и, подставляя эту щеку, я думала, уж не призраком ли вижусь ему, сгустком тумана или пеленой на глазах, застилающей зрение, когда вот-вот польются слезы и предметы расплываются — так мимо, куда-то вдаль и сквозь меня смотрел он, как будто я была туманным облачком, застящим белый свет, в котором расположились этот стол, стул, ваза с искусственными цветами — все приметы обиталища, к которому привело нас время.

Поцеловав меня, он пройдет в кладовку, и я, замерев, стану прислушиваться к звяканью стакана: я не посмею войти в темную кладовку, притянуть к себе на грудь его голову, прижать, твердя «Милый, милый…», пока он не поверит моему голосу и сердцу, не уверится, что нет на свете успеха и нет поражения, а есть лишь сладость бытия, радостная возможность считать себя собою, быть вместе наперекор одиночеству из милосердия, которое превыше любви, потому что питает любовь, как подземный источник питает искрящийся ключ.

Но нет, это невозможно. Мы потерпели поражение и в нашем бегстве на Запад, в пространстве, как и во времени. И вот мы в Гейлсберге, в Канзасе. Как и другие, тоже пришедшие сюда за нами.

Весной 1888 года, в ранний послеполуденный час я шла по Главной улице Гейлсберга. Был еще только май, но пыльная улица уже исходила зноем. Зноем дышали металлические жалюзи в витринах лавок и всё на улицах, убегавших вдаль, к белесым просторам пшеничных полей, со всех сторон подступавших к городку. Цвет этого пышущего зноем марева — желто-зеленый, потому что в это время года зеленя постепенно желтеют, становясь бледно-золотистыми.

Свернув с Главной улицы на Вермонт-стрит (поперечные улицы Гейлсберга названы в честь новоанглийских штатов, но городок такой маленький, что названий улиц здесь почти никто и не помнит), я внезапно увидела прямо перед собой фигуру человека. Это был старый негр, сидевший прямо на тротуаре возле шорной лавки мистера Хобсона — в месте, где, находясь, как я поняла, в относительной тени, можно было приставать к проходящим по Главной улице.

Я вздрогнула от неожиданности. Во-первых, я чуть было не наткнулась на него. А во-вторых, человек был незнакомый, а все негры в городке были наперечет — несколько почтенных и трезвых семейств, искони нанимавшихся в услужение, кое-кто из рабочих на фермах, возниц и свежевателей шкур — пена, оставленная могучим прибоем героических покорителей Запада, — и, конечно же, старый Дядюшка Гниль — мусорщик, собиравший свой улов в старые жестяные бачки из-под масла и ездивший на тележке, которую тащил слепой мул; жил Дядюшка Гниль в хижине-развалюхе, тоже выстроенной из расплющенных жестянок, и пахло от него ужасающе — перегаром дешевого виски, смешанного с ароматами его профессии. У него была деревянная култышка вместо ноги, которую, как не слишком правдоподобно объяснял он, ему оторвало пушечным ядром во время Мятежа.