Альфонсас Беляускас - Тогда, в дождь

Что страшнее: повеситься на собственных бинтах или грудью закрыть амбразуру? Не знаю, уважаемые коллеги, не пробовал, хотя, если рассудить, и то, и другое — героизм; а этак вот в воду… да еще в подпитии… и… на фронте это называлось… Девушка, где же мои сто грамм? Пятьдесят? Спасибо. Спасибо… Добавка. На фронте это называлось добавка. Гаучас, бывало, все просит: добавки, добавки, я большой, мне добавки. Иногда давали, иногда нет. А мою норму ему отдавали — всегда… Молод еще, красоту испортишь. После войны киселем верну… Мне-то что, мне не жалко — я непьющий. И смотреть тошно. Да, я был очень положительный юноша. Я…

Дураки, дураки и еще раз дураки! Форменное дурачье! Меня — в третейские судьи! Меня, который… да, конечно, это героизм — может, даже самого высокого порядка героизм — так жить, в то время как все, кажется, знают и все показывают пальцами; не пальцами, так глазами, и не словами, так намеками; а если кто-то не знает… Если не знает, то почему спрашивает у него о том, чего он не понимает, — он ничего не может сказать, не имеет права, потому что… Он спешно выпил, поставил на буфет стопку и вышел, даже не глянув на столик, где, может быть, его еще ждали — третейского судью Глуосниса; голова снова пошла кругом — как и там, только не было дождя, и под ногами лежала сухая, крепко схваченная первым заморозком земля; на каждый шаг она отзывалась звоном, как те металлические перила — на голос; да он снова оперся на перила, и это от них исходил голос, в котором было нечто знакомое; его звали — Ауримас! — почему-то опять ночью, как это повелось в последнее время; но, может, это все-таки была…

— Ты не хочешь меня видеть? Совсем?

Соната. Она. Во что бы то ни стало, когда я меньше всего…

— Не в этом дело…

— Да что с тобой? Тебе плохо?

Не придирается. Не кричит. Хорошо. Голос даже жалобный. Не грозный. Не злой. Сколько времени вы не виделись? С той самой ночи. Говорят, она приходила на Крантялис. Говорят, я выгнал ее. Нехорошо. Говорят, я бредил и звал: Ийя, Ийя. Нехорошо. А вдруг хорошо? Какая разница. Потом.

— Плохо, — ответил он еще крепче сжимая перила. — Мне очень плохо, Соната. Ты знаешь…

— Знаю. Не надо было пить.

— Может быть.

— Особенно водку. От водки тебе всегда плохо.

— Всегда.

— Кто тебя заставлял пить, Ауримас?

— Никто.

— Тогда зачем пил? Целый стакан водки! Ужас, ужас! Захожу в буфет, смотрю… Я чуть не умерла от стыда. Меня все знают.

— Слава богу!

— Что ты сказал? При чем тут…

— Радуюсь, что ты жива. Что не умерла.

— Ауримас, я слышала… это правда, что ты…

— Оставь меня, ладно? Мне так погано, Соната. Мне кажется, я опять его вижу. Вижу! Вижу!

— Ауримас, что ты? — испугалась Соната. В темноте глаза так и горят. — Кого ты видишь, Ауримас?

— Старика. Я вижу Старика.

— Старика?

— Старика. Уйди, уйди, Соната. Пожалуйста!

— Нет! Нет! Сегодня я не позволю. Ты не прогонишь меня. Не сможешь.

— Неужели я тебя…

— Ты не приходил домой, Ауримас. Я знаю.

— Опять бегала?

— Важно, что я это знаю. И еще знаю: если бы я не застала тебя здесь… И где же ты ночуешь, позволь спросить?

— Под небом, Соната. Под серым каунасским небом. Разве мало в городе друзей…

— Мике не видел тебя.

— О-о! Да ты и у него спрашивала?

— Я разыскивала тебя.

— Ну и ладно. Разыскала. Теперь можешь преспокойно удалиться.

— Ауримас! Ты…

— Я хочу быть один. Понимаешь? Совсем один. Я.

— Нет! Нет! Нет! Ни за что. Домой. Ко мне. Слышишь?

— Домой?.. А может, Соната, в самом деле… Старушенция моя небось уже…

— На Крантялис? Завтра, Ауримас. Сходим вместе.

— Вместе?

— А что, ты боишься? Тогда иди сам. Но сначала выспись и расскажи мне, где ты околачивался целую неделю… А тогда уже…

— А если я желаю сейчас… если…

— Ночью? Через мой труп, Ауримас, слышишь? Через труп набитой дуры Сонаты.

— Швегжда ведет практические… Такой славный патанатом. Так славно чикает по животу. Это называется вскрытие… Славное вскрытие по славной белой линии…

— Ауримас! Подумай, что ты говоришь! Надо и меру знать!

— А я по-научному!.. Кто-то, помнится, рассказывал… рассказывал, что… что… — он закашлялся и умолк, ощутив боль в груди — обычную физическую боль; кололо, как шилом; эта боль словно отрезвила его, вернув в реальный мир, от которого он как будто слегка отстранился; вдруг ему сделалось жаль ее, эту девушку, которая стояла рядом и пыталась оторвать его руки от железных перил, в которые он вцепился, точно прилип к ним; он медленно растянул губы в улыбке и зачем-то покачал головой; в груди снова кольнуло; Ауримас невольно застонал.