Альфонсас Беляускас - Тогда, в дождь

— Даубарас? — Грикштас так и застыл, словно в кабинет, не постучавшись, ни с того ни с сего вошел еще один, никем не приглашенный человек, ворвался в пальто и шляпе и швырнул с размаху на стол свой желтый портфель, да так и перебил их беседу с глазу на глаз, — еще один разъяренный человек; застыл, а потом зачем-то глянул на стеклянную дверь, за которой могла бы стоять Мета; может, он даже обрадовался, увидав Даубараса — пусть даже мысленно — между собой и Ауримасом, — увидав того посреди комнаты, свысока поглядывающим на них обоих, трудно сказать; краска с его лица сошла, и щеки снова медленно обретали свой привычный землисто-серый оттенок, поползли мелкие морщинки.

— Вы считаете: он не мог так сказать?

— Вовсе нет, — Грикштас пожал плечами. — Ведь он сказал — значит, мог.

— Вот видите. У всех у нас, наверное, есть своя сказка, и каждому его сказка представляется безумно красивой. Но сказки, знаете ли, вещь коварная. Даже самые распрекрасные, они имеют конец. В этом и коварство, а те, самые прекрасные, быстрее всего и кончаются… Вот и моя сказочка кончилась, товарищ Грикштас, и вы знаете, когда… И по-моему, об этом…

— Нет, нет! Что вы! — Грикштас вдруг воздел руку и потряс своим редакторским карандашом. — Погоди! — воскликнул он опять; голос дрожал, срывался. Он сильно разгневался, этот землисто-серый человек с деревяшкой вместо ноги, я видел это; быстро-быстро заморгал он глазами. — Не смей так говорить, хотя бы здесь. Мне… Не смей!

— А как прикажете?

— Вот как: покуда жив человек, с него никогда не будет достаточно ни работы, ни надежд и чаяний… ни…

— Ни сказок?

— Конечно. Если они нужны человеку… если…

— Если не брошены в… в помойку…

— Молчи… ты!.. — Грикштас весь затрясся и стукнул кулаком по столу — вышло довольно внушительно; прокатилось гулкое эхо. — Тоже мне выискался! Один раз намочил штаны и полагает, будто все на свете познал! Больно много мнишь о себе, сопляк!

Это он хватил, право слово, это уже попахивало местью за ту субботу — ясно; это уже ни в какие ворота…

— Однако, товарищи мужчины, — в дверях неожиданно выросла Мета — меж раздвижными стеклянными створками; она смерила нас взглядом, точно мы были двое случайно забредших в кабинет и затеявших потасовку хулиганов с Крантялиса, — но и голос ее здесь был чужим, как и внезапная вспышка гнева у Грикштаса — я видел, он уже сожалел об этом. — Уважаемые, а что, если немножечко потише?.. Ведь поймите сами… здесь…

Но ее лицо, я видел, ничуть не выглядело ни испуганным, ни удивленным, спокойное, не омраченное тенью сомнения лицо Меты Вайсвидайте; такое бы лицо изваять из мрамора, честное слово; Ауримасу даже померещилось, что она с трудом удерживает — и тоже, разумеется, холодный как лед — смех (хотя я понял, что Мета лишь — и в самом деле с большим трудом — принуждает себя улыбаться — сквозь эту мраморную стужу); он резко поднялся, смял кепку и, не оборачиваясь, ушел — —

Я и не глядя видел тебя тогда, Грикштас, — в дождь; мне казалось, ты следил за мной; ты провожал меня глазами до двери, когда я, измученный лихорадкой, да, самой настоящей лихорадкой, кое-как сполз с дивана и, держась за стенки, сквозь горячий, желтый туман, побрел в ванную, где были мои вещи; ты следил за мной и Метой — тогда, Грикштас; и еще за свечой, чья серая тень металась по углам; не видел? Это ничего не значит, если я не видел твоего взгляда, Грикштас, ведь я знал, что все равно ты за нами следишь; даже умирая, ты будешь следить за нами… будешь смотреть на Мету, потому что… Потому что я Ауримас, ворюга, возмутитель натянутой тишины этого дома, а вы оба голуби (ПОДОТРЯД. ГОЛУБИ. Columbae. Gyrantes, Columbiformes ); уходя, я на миг остановился и лихорадочно горящими глазами уставился на них обоих — особенно пристально на Мету; она и впрямь показалась мне похожей на птицу, влетевшую в комнату через окно и присевшую на кресле рядом с постелью редактора Грикштаса; прелестная переливчато-зеленая горлинка из определителей профессора Вайсвидаса; streptopelia turtur; зеленая шелкокрылая бабочка рядом с рабочей конягой, подогнувшей колени среди бела дня; мирно и уютно дремала нежная пташка в большом кожаном кресле, поджав под себя ноги, по-младенчески приоткрыв рот, разметав по спинке кресла душистые белокурые волосы, — удивительно похожа на Ийю; такая же и в то же время другая — Мета Грикштаса, покинувшая меня и готовая в любой миг раскрыть обращенные к Грикштасу глаза; идиллия, до обалдения созвучная настроению разнесчастного Глуосниса: adieu… adieu… loin de vous… [26] Прощай, прощай — вдали от вас… (франц.) Из средневековой песни.